Ихара Сайкаку - Рассказы из всех провинций

— Нет ли у вас богатых родственников? Скажем, зажиточного тестя? Или, на худой конец, брата-монаха? У монахов часто водятся деньги.

— Нет, — ответил тот.

— Очень сожалею, но в таком случае ничем помочь вам не смогу, — сказал советчик и пошел прочь.

Своенравная камеристка

Некий человек, поднаторевший в мирских делах, говаривал так: «Всякому, у кого водятся деньги, надобно постоянно быть начеку, ибо воров среди бела дня в нашем мире не меньше, чем мышей темной ночью».

Но если, следуя такому совету, остерегаться всего без разбору, побоишься, пожалуй, разжечь в доме очаг, а уж о том, чтобы сесть на корабль, плавающий по открытому морю, и говорить не приходится. Между тем судьбы людские вершатся на Небе, и если кто-то погибает от молнии, значит, так ему было на роду написано.

Впрочем, каждый в меру сил своих старается избежать опасности, и в большинстве случаев люди все-таки доживают до старости и умирают в своей постели.

В замках князей и домах придворных есть особое помещение — на случай землетрясения или грозы. Крышу трехэтажного дома выкладывают медными пластинами, на потолки натягивают завесу, в углах подвешивают мальвы, какие можно увидеть в изобилии на празднике храма Камо,[302] плотные шторы пропитывают особыми благовониями, предохраняющими от молнии.

Как только сверкнет молния, госпожа входит в это помещение, вокруг нее располагаются прислужницы и принимаются читать «Сутру Каннон».[303] Так много раз кряду они уберегаются от беды.

Однако избежать смерти не в силах даже самые богатые и знатные, те, что восседают на парчовых подушках. В положенный срок, хотят они того или нет, за ними приплывает корабль, перевозящий души умерших на тот берег. Вот и выходит, что человек не властен над смертью и не может ничего изменить, никакие предосторожности здесь не помогут. И все же люди, как правило, забывают о смерти и помышляют только об удовольствиях.

В одном знатном доме служила камеристка по прозванию Угуису, что значит «Соловей». Была она особо приближена к своей госпоже. И вот однажды, — а случилось это двадцать четвертого дня первой луны, когда зацвели сливовые деревья, — госпожа отправила ее вместо себя на богомолье в храм в Китано.

На возвратном пути Угуису все время глядела в окошко паланкина, с любопытством наблюдая за тем, что происходит вокруг. Когда миновали окрестности квартала Нисидзин,[304] сопровождавший ее челядинец вдруг спохватился, что заплатив за представление кагура, забыл принести полагающиеся храму пожертвования. «Подождите меня, я скоро вернусь», — пробормотал он и поспешил обратно в храм.

Угуису приказала поставить паланкин у ворот одного дома, а сама решила отдохнуть поблизости. Из дома доносился шум ткацкого станка и слышно было, как что-то толкут в ступке; около ступки хлопотала служанка. Хозяйка, еще молодая женщина, расположившись на галерее, перебирала своими красивыми руками свежую зелень. Судя по всему, она намеревалась приготовить дзони из остатков «зеркальных» моти[305] и попотчевать мужа.

Муж ее с довольным видом растянулся поблизости, положив голову на порожек, точно на изголовье.

— Ну вот, — заговорил он, — под Новый год мы благополучно расплатились по счетам. Да и вообще житью нашему только позавидовать можно. К примеру, придворные вынуждены носить на голове столько украшений, что и шею свернуть недолго. Князьям тоже не легче: хочешь не хочешь, а носи меч да таскай на себе парадные одежды. Куда привольнее горожанину! Вспомни старинное стихотворение: «Ради любимого вышла я в вешнее поле и свежую зелень рву». Это написал какой-то аристократ. А у нас в доме женушка насобирала молодой зелени, чтобы угодить своему муженьку, который любит поесть вволю.

«Вот это и есть счастье», — с завистью подумала Угуису. Слова горожанина так глубоко запали ей в душу, что, воротившись в замок, она сказалась больной и упросила госпожу ее отпустить.

Очутившись на свободе, Угуису, не теряя времени, вышла замуж за некоего горожанина. Все было бы хорошо, не находи бывшая камеристка забавной саму мысль о том, что рисовые лепешки не растут прямо в поле, а светильник не горит потому лишь, что в него не налили масла. Поскольку в житейских делах Угуису оказалась до крайности бестолковой, муж решил, что одной красоты для хозяйства мало, и в конце концов отправил ее обратно в родительский дом.

После этого она еще несколько раз выходила замуж, но столь же неудачно.

Наконец к ней посватался владелец одной косметической лавки с Четвертого проспекта в надежде, что ее холеное личико послужит хорошей приманкой для покупателей. Но не тут-то было: Угуису нашла, что сидеть в лавке и целыми днями расточать посетителям улыбки ниже ее достоинства. Кончилось тем, что и отсюда ее прогнали.

Испытав одно унижение за другим, Угуису вовсе утратила стыд и стала женой шута, потешавшего посетителей злачных заведений в квартале Хигаси-кавара. Поначалу супруги еще могли держать служанку, но затем впали в горькую нужду, а поскольку весь доход шута состоял лишь из чаевых, которые давали ему гости, выбраться из нищеты им никак не удавалось. Не было случая, чтобы они вовремя заплатили по счетам. В каждый из пяти праздников муж Угуису уходил из дому и вынужден был скрываться, дабы избежать встречи с заимодавцами.

Теперь уже Угуису и не вспоминала о своем благородном происхождении, а от былой ее красоты не осталось и следа. Ходила она в своем старом, залатанном авасэ бледно-голубого цвета, которое не спасало от ветров в месяц инея, а поясом ей служила простая бумажная веревка.

Нечесаные волосы торчали в разные стороны; чуть ли не по месяцу она не мылась, и прикоснуться к ней было так же неприятно, как взять в руки гусеницу. Ногтей Угуису не стригла, зубы давно перестала чернить. Речь ее сделалась грубой, а голос — сиплым. Вот до чего она опустилась!

А уж на что диким стал ее нрав! Теперь она не видела ничего предосудительного в том, чтобы в одиночку бродить по ночным улицам. Стоило же какому-нибудь незнакомцу дотронуться до нее, как она принималась клянчить у него деньги. Сборщиков долгов она морочила столь искусно, что в скором времени снискала славу мошенницы.

Едва ли честнее обходилась она с теми, для кого мастерила на заказ саси-таби,[306] крученые бумажные шнурки для подвязывания волос, плетеные пояса или обертки для благовонных свечей. Получив за них плату, она, вместо того чтобы отдать эти вещи заказчикам, продавала их и вырученные деньги забирала себе. «С этой женщиной опасно иметь дело», — предупреждали друг друга люди, однако столица велика, и все сходило обманщице с рук.

— Наверное, сам бог Удзигами не мог предположить, что жизнь этой женщины сложится таким образом. Обстоятельства меняют людей, и пока человек благоденствует, трудно угадать, что станет с ним потом. Подобная участь постигла ее потому, что она позавидовала жалкому счастью простолюдинов и отказалась от благодатной службы в замке. В нашем мире и мужчинам, и женщинам надлежит иметь лишь такого покровителя, который понимает обычаи их рода. — Так говорил человек, хорошо знавший Угуису.

Из сборника

«Ворох старых писем»

И в столице все вышло не так, как я ожидал

Нарочно наняв для этого случая гонца, спешу отправить Вам письмо. Как Вы там поживаете, здоровы ли? А я вот крепко стосковался по родным краям. С тех пор как мне по молодости лет захотелось вкусить прелестей столичной жизни и я, не послушавшись Ваших предостережений, уехал из родного города, минуло уже восемнадцать лет, но былого я не забыл.

Интересно, что поделывает моя женушка? Верно, все еще дуется на меня за то, что я от нее сбежал. Между прочим, я трижды высылал ей разводную бумагу, но она зачем-то все еще хранит мне верность и не хочет вторично выйти замуж. А муж нужен женщине обязательно, чтобы было кому ее содержать. Что же до меня, то я порвал с нею окончательно. И как только она ухитрилась прикипеть душой к человеку, от которого одни неприятности? Прошу Вас, постарайтесь ей объяснить, что она непременно должна выйти замуж, пока еще молодая. Я, как-никак, в свое время доводился ей мужем и имею право дать дельный совет.

Если же Вам любопытно, почему я от нее сбежал, знайте: из-за ее проклятой ревности. До того довела она меня своими попреками, что со временем даже лицо ее мне опротивело. И хотя мужу-примаку не полагается своевольничать, я бросил все и сбежал в столицу.

Обосновавшись там, я открыл небольшую меняльную лавчонку на улице Каварамати, у Четвертого проспекта, а чтобы не мыкаться одному по хозяйству, нанял приказчика и стряпуху.