Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

Да, что же, собственно, мне хотелось сказать? А-а, только лишь то, что именно поэтому всякий человек долго провожает взглядом уносящийся поезд и именно поэтому самыми прекрасными и заманчивыми представляются ему как раз те края, которые мелькают за окнами громыхающего вагона.

1925

О нем следовало бы говорить «звучный август». Хотя природа притихла и птицы уже давно отпели — разве что, готовясь к отлету, застряли в тростнике либо на опушках леса; тут полно птичьего гомона и щебетанья, но более других месяцев август звучен людской суетой и спешкой; еще скрипят подводы с урожаем, еще звенят косы, косящие отаву; но в этот скрип и звон уже вплетается сбивчивый перестук цепов; безостановочно жужжит молотилка, шуршит солома, тарахтит на полях трактор и, огибая ниву, кричит на ленивую упряжку пахарь: «Н-но, пошла!» Это — главный августовский клич, великая музыка позднего лета; но тем самым уже просеиваются голоса осени, ветер свищет иначе, громче, ветру теперь есть чем шелестеть, оп вкладывает меж губ тугую осоку и пробует на ней играть.

Но главное — как будто прибыло стад; всюду коровы, подбирающие остатки выкошенной отавы; стерня кишит гусиными стаями; отовсюду слышен крик детей, лихое гиканье мальчишек-пастушков и взвизги девчонок-гусопасок. Так перекликаются поле с полем, а ветер уже несет звуки дальше — до другой деревни; босоногий карапуз нагоняет страх на больших, грузных коров, ругается, как большой, да еще надувается, будто горлопан-петух. Август принадлежит детям больше, чем любой другой месяц года; никаких тебе школ, поле все нараспашку, бескрайний простор, и кричи сколько влезет! Дикое гоготанье гусей, шелестящий топот стад и восторженный детский визг — все это тоже истинный голос августа.

И пальба. В такое вот августовское воскресенье бухает то справа, то слева; крестьяне с ружьишком таскаются по высокому картофельному полю и ба-бах! — по стае куропаток, ба-бах! — по улепетывающему со всех ног зайцу; добыча невелика, но сколько грохоту и треску! У крестьян на лице какое-то очень задиристое выражение: и это картофельное поле, дескать, наше, и то кормовое, и стерня из-под овса — все это наши владения, где мы вольны в животе и смерти. И даже если мы не принесем домой зайчишку с обвисшими ушами — все равно мы уже доказали, кто хозяин. А потом вдруг из глубин сумерек прогремит еще один одинокий выстрел — это, наверное, перебежал самец косули из соседнего лесничества; скрылся, разбойник, но все-таки мы успели хотя бы выстрелить по нему из засады.

У леса тоже свой август. Всякую минуту хрустит где-то ветка, отовсюду из молодого подлеска слышен треск, как будто через него пробирается кабан. Это — грибники. Грибники-одиночки смахивают на нелюдимых меланхоликов; шастают по лесу, свесив голову, и всячески сторонятся людей — не дай бог откроют их места. Грибники-коллективисты двигаются по лесу цепью и время от времени перекликаются друг с дружкой.

— Нашел?

— Не-ет.

— А должны бы быть.

— Тут уж кто-то прошелся.

— Нашел!

— Хорош?

— Крепышок!

Ибо, — да будет вам известно, — о грибах здесь говорят как о существах живых. Хруст сухих ветвей и шорох в молодом подлеске — такая же слава звучного августа, как и звук цепов и оружейная пальба под августовским небом.

1934

Тех и других этим летом было несметное и благословленное множество. Что до грибов, те вели себя выше всяких похвал; они росли повсюду — и в плохих, и в хороших местах, росли даже на лугах и посреди дорог, поодиночке и тесной семьей, они делали все, что могли, чтобы как можно больше походить на школьные картинки и муляжи грибов съедобных и ядовитых. Тут были и белые «для маринада», боровички золотистые, будто поджаренная булочка, и темно-коричневые, всякие — вплоть до важных шляпаков, с головою красновато-черной, заиндевелой до синевы, стройные подосиновички на крепких ножках, роскошные мухоморы, семейства розовых и зеленых сыроежек, груды пепельных и черных опят, дружины маслят и всякие прочие грибочки.

Много хуже обстояло дело с грибниками. Не только потому, что их было чересчур много. Homo homini lupus, — или грибник люто ненавидит грибника, попавшего в лес раньше, чем он сам. «Здесь уже кто-то побывал», — ворчит грибник-мизантроп, стоит ему только забраться в чащу; в это мгновенье он от души желал бы, чтоб на свете рождалось как можно меньше людей. Но, как я уже заметил, сейчас даже не об этом речь. Хуже всего то, что большинство людей, грибы ищущих, вступают в лес с неким представлением, что мало искать грибы, их желательно было бы губить, — наверное, для того чтоб в этом месте никто больше ничего не нашел. Поэтому, раскопав во мху грибки, они в своем иродовом рвении отыскать еще не рожденных их собратьев, выдерут с корнем и весь мох вокруг; им в голову не придет, что тем самым они обнажат и изничтожат грибницу, лишат лес естественного влагохранилища, одинаково необходимого как деревьям, так и грибам. Встретив гриб незнакомый или, по их понятиям несъедобный, они, повинуясь неосознанному инстинкту разрушения, непременно растопчут либо вдребезги разобьют его палкой. Есть грибники, подозрительно относящиеся к красноголовому подосиновику; наткнувшись на него, они не могут хотя бы не пнуть его ногой; не оставят они в покое славную сыроежку, растопчут масленок, вывернут с корнем подберезовик и четвертуют рыжики и шампиньоны; их извилистый путь по лесу отмечен растоптанными и сшибленными грибами. Они не оставят в живых мухомор или гриб-зонтик — как бы ни были те красивы; они неутомимы и последовательны в своем стремлении разрушать. Прослышали, наверное, что кто-то собирает такие виды грибов, которые им неизвестны, и именно потому топчут все подряд.

Одна черта в грибниках хуже всего: они приходят в лес, который им не принадлежит, который существует не для них одних, и хозяйничают в нем с тупой ненавистью. Зрелище леса в нынешнем, благословенном для грибов, году — ужасно… Было бы ничуть не удивительно, если бы в обозримом будущем доступ людям в лес был строго-настрого заказан. Что мы знаем о таинственном симбиозе лесных растений, что нам известно о том, как связаны жизнь грибов и жизнь деревьев? Но даже если бы они не были связаны — великий грех лишать лес его гномов-грибов, так же как грешно лишать луга и межи их эльфов-цветов; люди, которые не могут оставить после себя нетронутой поэзию природы, недопустимы в лесу и заслуживают того, чтобы лесники пламенными языками и суковатыми палками изгнали их вон. Видимо, могло бы принести пользу и назидание, прочитанное в школе; а главное, — и это, я бы сказал, вопрос демократического мироощущения, — нужна потребность как можно реже отказывать в праве на жизнь кому бы то ни было, будь это всего лишь добрые духи леса.

1934

Предположим, что где-то среди полей и лесов есть у вас свой шалаш, бунгало, дача или как там это еще называется; а возле него — клочок земли, который вы считаете своим; либо, скажем, ничего такого до сих пор у вас нет, но вы желали бы все это иметь. Тогда знайте, что осенние дни вовсе не та нора, когда хозяин готовится к зимней спячке, а совсем наоборот, это нора, когда в нем начинают яростно бродить садоводческие соки; вот тут-то и принимается он высаживать на своем крохотном участке саженцы всевозможных пород, деревья и деревца, кусты и пирамидки. Весна — пора цветов, в то время как осень — сезон, когда сам садовод становится здоровым дубом и закладывает будущие густые кроны, то есть копает в земле ямки и рассаживает корешки того, что когда-нибудь станет буйным кустом либо вековым деревом; потом он укроет их землей, утопчет ногами, как следует польет — и готово, а теперь дело за природой — пусть покажет, на что она способна.

Да, да, в тени у стены — весенний крыжовник, а у колонки с водой — бузину; спокон веков бузина живет возле деревенских колодцев. Здесь будет полоска сиреневых кустов, и рядом с их голубыми и лиловыми кистями должен изливаться золотой дождь ракитника. Syringa laburnum; да разве уж сами эти названия не звучат перезвоном колоколов, утренним и вечерним? А здесь пусть цветет жасмин — ради того, чтоб насыщать ароматом весенний вечер, и послеполуденное солнце пусть играет на белоснежных цветах трилистника либо таволги; после пронесшейся весенней грозы нет ничего прекраснее красных чашечек диервиллы, и важно, и пышно кивающих из тяжкой, орошенной влагой листвы. Да, все это должно расти именно тут; а еще Rosa rugosa, румяная айва и глог, да, да, ну разве можно было бы жить на свете без глога? Словом, тут следовало бы расти хотя бы самому необходимому.

Но постойте, ведь существует же не только весна; разве нечем украсить дни позднего лета или осени? Так копай же дальше свои ямки, садовод; здесь должны вознести свои красные ягоды кизильник, а барбарис и рябина смогут развесить богатые кисти своих киноварных кораллов; тут загорится осенним багрянцем лаковое дерево, и татарский клен вспыхнет неопалимой купиной. Ну вот, теперь хорошо; правда, и для зимы хорошо бы оставить немножко красок; а раз так — копай дальше, садовод, рой ямки под желтые и коралловые прутики кизила, под зеленые ветви сакулы, а здесь, у ручья, — под пурпурные и золотистые веточки вербы… Вот теперь наконец делать больше нечего; год — короток, и в нем только четыре времени года.