Герхарт Гауптман - Атлантида

— Я пришел к вам, мисс Бернс, — сказал он, — потому что я никого не знаю и не знал, кого бы я охотнее, чем вас, поставил в известность о новой фазе своей судьбы. Скажите мне ясно и откровенно, прав ли я был, поступая таким образом, и можете ли вы понять, что творится на душе у человека, сбросившего оковы нелепой страсти?

— Может, я это и понимаю, — промолвила мисс Бернс, — но…

— Но? — вопрошающе повторил Фридрих.

Она не ответила, и тогда он продолжил:

— Вы хотите сказать, что не можете быть уверены в выздоровлении такого человека, как я? Но я уверяю вас, что никогда больше не займу места среди зрителей во время процедуры самообнажения этой девицы, а уж тем более не стану тащиться за нею по балаганам всех пяти частей света. Кончено! Я свободен! И я докажу вам это!

— Для вас, во всяком случае, было бы важно, если бы вы сумели доказать это самому себе.

Но Фридрих хотел доказать это ей. И он вытащил письмо Петера Шмидта, из которого явствовало, что врач по его просьбе подыскал дом в сельской местности и что намерение Фридриха уединиться возникло у него не сегодня вечером.

— Вы услышите обо мне, — сказал он, — когда в тиши я обрету себя. У меня есть основания надеяться на это.

Завтрак кончился. Фридрих тоже удовлетворил свой аппетит столь угодной мисс Еве вегетарианской пищей. Он поднялся, попросил у дамы разрешения в благодарность за терпеливое внимание к его словам поцеловать ей руку и быстро откланялся: он хотел еще, как обещал, поспеть к десерту на пиршестве победителей.

Особняк бездетной супружеской пары Лилиенфельд на Сто двадцать четвертой улице, ни чем не отличавшийся от прочих домов в той же округе, был обставлен с большим комфортом. Гости и хозяева сидели за кофе в гостиной бельэтажа, украшенной коврами, дорогими лампами, японскими вазами, а также темной полированной мебелью орехового дерева и наполненной дымом крепких сигар, которые посасывали журналисты. Из нарядной люстры струился электрический свет, придававший всему помещению мрачноватое великолепие.

Окруженная журналистами, Ингигерд сидела с распущенными волосами, откинувшись в мягком кресле и покуривая сигарету. Выглядела она сегодня непривлекательно. Так как длинные платья Ингигерд не очень шли, ей приходилось прибегать к фасонам, вызывавшим воспоминание об одежде для девочек-подростков, а это чаще всего приводило к тому, что она наряжалась точно малолетняя канатная плясунья.

Когда Фридрих фон Каммахер появился в гостиной, она покраснела и небрежно протянула ему руку. Ее руки с короткими, не отличающимися красотой пальцами она, по-видимому, получила в наследство от матери, ибо у Хальштрёма, отца девушки, руки были длинные и красивые. Фридрих поцеловал руку фрау Лилиенфельд и попросил прощения за поздний приход.

Главной темой разговора было, естественно, разбирательство дела Ингигерд. Директор Лилиенфельд бегал вокруг, потчуя журналистов сигарами и ликерами. Он делал это с небескорыстной учтивостью, не останавливаясь даже перед тем, чтобы набивать карманы гостей длинными гаванскими сигарами.

То одного, то другого журналиста Лилиенфельд уводил в сторону, чтобы навязать ему диковинную смесь правды и поэтического вымысла относительно прошлого Ингигерд, ее происхождения, ее спасения, ее отца, ее успехов и необычной истории открытия ее таланта. Он отлично понимал, что все эти детали в тот же вечер появятся в нью-йоркских газетах вместе с отчетом о разбирательстве дела. Эту сказку, это фантастическое варево он изготовил по испытанным рецептам, использовав также где-то услышанные подробности, и твердо верил в успех.

У Ингигерд был усталый вид, но ей надлежало выполнять приказание: если рядом был хоть один журналист, она должна была как можно более щедро осыпать его любезностями. Фридриху было ее жалко. Он понял сразу: она приступила к исполнению своих профессиональных обязанностей.

Фрау Лилиенфельд, которой Фридрих уделил внимание, была спокойной женщиной, одетой со вкусом, болезненной, но привлекательной. Создавалось впечатление, что безоглядно преданный ей супруг привык сообразовывать свои действия с сигналами ее глаз, даже если они были едва заметны. Несмотря на свой бурный темперамент и вечную шумливость, господин Лилиенфельд, общаясь с нею, превращался в робкое дитя. Если бы Фридрих не чувствовал себя во власти твердо принятого им решения, он, быть может, с большей ответственностью отвечал бы на пытливые вопросы этой дамы. Она, он это чувствовал, намеревалась помочь ему выбраться из лабиринта страсти.

С легкой, но явно пренебрежительной улыбкой она говорила с Фридрихом о девушке, а та в это время, млея от многочисленных доказательств своего успеха, болтала разные глупости. Фрау Лилиенфельд назвала ее восковой фигурой из паноптикума, куколкой, чья фарфоровая головка наполнена трухой.

— В игрушки, конечно, годится! — сказала она. — А почему бы и нет! Скажем, игрушка для мужчины! А еще предмет торга! Но больше ничего! Такое, верно, стоит тех денег, что за него дают, но не более того! Такое стоит не дороже, чем другое ничтожество, или уж в крайнем случае не дороже, чем какая-нибудь безделушка.

Ингигерд — она, наверно, почувствовала нечто похожее на ревность — подошла к ним и спросила Фридриха, не подозревая, какое значение приобретет в его глазах ее вопрос, запаковал ли он уже свои вещи.

— Нет еще! Зачем? — ответил он вопросом на вопрос.

— Директор Лилиенфельд, — сказала она, — уже заключил контракт на два вечера в неделю в Бостоне. Пакуйте вещи, послезавтра вы едете со мною в Бостон!

— Хоть на край света! — ответил Фридрих.

Она была удовлетворена, и это отразилось в том, как она взглянула на фрау Лилиенфельд.

Фридрих был рад, что и с этим завтраком было покончено. С помощью Вилли Снайдерса он приобрел платье, белье, чемодан и прочее и навел некоторый порядок в вещах. Предвечерние часы были в последний раз проведены в тиши клуба, а на вечер были назначены проводы дорогого гостя.

Давно уже Фридрих не чувствовал себя таким уравновешенным и умиротворенным, как в эти часы. Вилли Снайдерс пригласил бывшего учителя в свою холостяцкую обитель, чтобы наконец-то показать ему произведения искусства, которые ему удалось собрать. Этот мнимый японец коллекционировал предметы настоящего японского искусства. Больше часа в небольшой комнате, до отказа заполненной антикварной коллекцией, Фридрих знакомился с теми предметами, которые японцы называют цуба.[98] Эти небольшие металлические изделия овальной формы можно легко обхватить рукой. Они снабжены барельефными изображениями, иногда выполненными из металла, иногда инкрустированными медью, золотом или серебром и плакированными.

— Вот что называется «мал золотник, да дорог», — сказал Фридрих, с восхищением осмотрев множество этих шедевров, среди которых были работы в стиле Камакура и Намбан, прошедшие сквозь столетия плоды школ Гото, Якуси, Кинаи, Акасака и Нара, произведения пятнадцатого и шестнадцатого веков в стиле Фусими, изделия Гокинаи и Каганами. О том, какой восторг может вызвать цуба, свидетельствовали произведения в стиле Марубори, Марубори-Дзоган и Хиконэбори, создания Хаману и многое другое. Где еще можно было найти столь знатных мужей, как живший в конце девятнадцатого столетия Гото Мицунори, потомок шестнадцати блистательных мастеров, украсивших такое множество мечей? Неповторимая династия художников, наследовавших не только жизнь, но и великое искусство!

И что только не было изображено на этих маленьких овальных изделиях! Раздвоенная репа бога счастья Дайкоку. Бог Сэннин, создающий своим дыханием человека. Барсук, барабанящий по своему брюху и этим заманивающий путника в болото. Дикие гуси, летящие в полнолуние по ночному небу. Снова гуси, на этот раз нависшие над зарослями камыша. На заднем плане луна между покрытыми снегом горами. Все это — из железа, золота и серебра. Пластина меньше ладони, но местность, озаренная лучами ночного светила, кажется бесконечной.

Фридрих вместе с самим коллекционером не уставал восторгаться тем, как на таком маленьком пространстве удалось лапидарно и с безупречным вкусом развернуть богатейшую композицию. На одной из пластин можно было увидеть чайный домик за изгородью. Как гармонично входили в общий пейзаж речка, небо и воздух, изображенные с помощью впадин в железе, то есть мест, оставленных свободными, иными словами — с помощью пустоты! На другой — герой Хидэсато расправлялся на мосту с тысяченогим чудовищем. На третьей — мудрый Лао-цзы ехал на быке. На четвертой — Сэннин Кинко, другой благочестивый муж, скакал на златооком карпе, углубившись при этом в книгу.

На прочих цуба были изображены бог Идатэн, преследующий черта, похитившего жемчуг Будды; птица с клювом, застрявшим между створок венериной раковины; златоокий осьминог или каракатица; мудрец Киоко, высунувшийся из своей хижины и читающий при свете луны какой-то свиток.