Альберто Моравиа - Я и Он

Задетый за живое, "он" наконец отзывается, точнее огрызается: "- И в чем, интересно знать, заключался этот урок? — В том, что Флавия предпочла низменному наслаждению, которое предлагал ей ты, возвышенное наслаждение, которое вытекало из отказа от самого наслаждения.

— Какое же можно испытывать наслаждение, отказываясь от наслаждения? — Наслаждение властью.

— Ну и где тут власть? — У тебя на бороде. В первую очередь это власть над тобой. А следовательно, и над остальными. Подчеркиваю: власть, а н е властность. Первая присуща "возвышенцам", вторая — "униженцам". Ты — существо властное, но именно потому, что ты такой властный, я начисто лишен всякой власти. Тебе интересно знать, в чем заключается урок Флавии? Отвечаю. Флавия поступилась своей властностью, но взамен обрела полную власть надо мной. Я же не отрекаюсь от властности, по крайней мере ты делаешь все, чтобы я не отрекся, и, естественно, теряю власть над Флавией. Коль скоро дело обстоит именно так, мне остается извлечь из моей властности хотя бы практическую пользу, иными словами, прибегнуть к твоим услугам ради чисто материальной выгоды. Вот и весь урок.

— А чисто материальной выгодой, — ехидничает "он", — попросту говоря, будет режиссура? — Попросту говоря, да. Только не надо ничего упрощать.

— Почему это? — Потому что власть начинается там, где кончается просто болтовня.

— Какое мне дело до власти? Я твердо знаю одно.

— Что? — А то, что после шести месяцев воздержания ты подсовываешь мне старуху.

— Да какая она старуха? Вполне подходящий возраст.

— Во-во. Для кладбища.

— А хоть бы и так? — отвечаю я сквозь смех. — Не ты ли постоянно убеждал меня в том, что увядающая плоть зрелой женщины способна возбуждать не меньше, чем возбуждала ее же терпкая незрелость лет тридцать — сорок назад? Говорил ты это или не говорил? — Говорил, но… — Говорил. А когда я спросил тебя: "Никак на старушек потянуло?" — что ты мне ответил, помнишь? Ты ответил: "Ну, потянуло, а что тут такого?" — Не стану отрицать: было дело. Только многое зависит от обстоятельств. Скажем, в тот вечер, когда под столом ты взял Мафальду за руку, я сразу изготовился. Тогда, в силу обстоятельств, мне захотелось Мафальду. А теперь… — А теперь? — Теперь все как-то заранее известно. Запрограммировано. Да и делается ради одной практической пользы.

— Ну и тогда, если вдуматься, тоже была своя польза — цель, которой я добивался.

— Да, но это было чем-то новеньким. А любая новизна, как тебе известно, всегда кажется бескорыстной и ненадуманной.

— Слушай, может, хватить ворчать? Я же знаю, что ты и на этот раз покажешь класс. Разве нет?" Не отвечает. Все еще дуется на меня. Надо бы дать "ему" возможность излить чувства, а в остальном — довериться "его" неотразимой, почти машинальной готовности. Молча еду дальше. В темноте на дороге ослепительно вспыхивают фары, затем гаснут, снова зажигаются и совсем рядом проносятся мимо. На десятом километре мои фары выхватывают из мрачной размытой перспективы прямой участок черного асфальта, разделенного барьером с красными полосками светоотражающей разметки; а посредине этого участка, там, где к главной дороге примыкает поперечная, — сидящую на барьере женщину. Это проститутка. Одна нога свесилась, другая согнута и уперлась в перекладину. При ярком свете мимолетном замечаю, что на ней мини-юбка; мой взгляд скользит все выше и выше, как шпага, вонзается прямо у нее меж ног — в густую тень, а может, и не тень. Все это я отмечаю про себя с холодной ясностью, затем включаю ближний свет и прогоняю прочь дорогу, красные полосы разметки, асфальт, перекладину, барьер и женщину в сумерках ночи. "Он" тут же вопит нечеловеческим голосом: "- Назад, назад, давай!" Поначалу я, признаться, решил, что на кого-то наехал или что от машины отвалилась деталь. Но вскоре сообразил: я чуть было не упустил девицу на перекладине. Всего-то навсего. Как бы то ни было, даю задний ход: сейчас не стоит "его" сердить, ведь совсем скоро, на вечере у Протти, "он" должен оказать мне известную услугу. И все же я замечаю: "- Ты что, белены объелся? Подумаешь, какая-то шлюшка.

— Нет, она не похожа на других. Ты обратил внимание, как она сидела?" Вот она. Молодая — лет двадцати. Останавливаю машину и высовываюсь из окошка, чтобы получше ее рассмотреть. Брюнетка с черными, слегка раскосыми глазами, напоминающими две бойницы. Скуластое худое лицо, узкогубый рот и резко очерченный нос. Внешне — настоящая индианка. На голове молочно-белый берет, из-под которого торчат темные блестящие волосы. Я уже слишком долго стою, чтобы уехать просто так. Ладно, думаю: поторгуюсь с ней для вида, лишь бы не выводить "его" из себя. Однако не успеваю я и рта раскрыть, как "он" грубо приказывает: "- Нечего тут ля-ля разводить. Сажай ее в тачку и жми домой.

— Совсем, что ли, того? — Сказано тебе: нечего языком трепать! Хочешь, чтобы я участвовал в твоих шашнях с Мафальдой, — подавай мне эту девку, и без разговоров. Не то — шиш! — Что значит "шиш"? — Шиш тебе, а не Мафальда.

— Погоди, погоди. Уж не собираешься ли ты… — Прикинуться в решающий момент дохляком? Именно.

— Послушай, давай рассуждать здраво: ну, сделаю я потвоему, притащу эту деваху домой — и какой от тебя потом будет прок с Мафальдой? Смех, да и только.

— Спокуха: положись на меня".

Тяжелый случай: ярко выраженная мания величия. С чего начали, к тому и пришли. Сначала наобещает с три короба, а потом расхлебывай за него. Не колеблясь отвечаю: "- Даже и не заикайся.

— Ну будет тебе вместо Мафальды шиш с прицепом.

— Да ты сам рассуди… — Ха-ха-ха: рассуди! Судить да рядить — это по твоей части. А я для другого пригожусь".

Спорить не стану: рассуждать — действительно мое право, и я незамедлительно к нему прибегаю, заявляя с твердостью: "- Меня ждет Протти. Кроме того, твоя властность тоже не безгранична. Знай: сядешь с Мафальдой в лужу — все кончено, и в первую очередь для тебя, а проколешься с этой девкой — ни от кого не убудет — ни от меня, ни от тебя. Я не собираюсь рисковать. Поэтому предлагаю тебе: сейчас я дам этой римской индианке задаток и назначу ей встречу на потом, она пойдет у нас вторым номером, после Мафальды.

— На это я могу в свою очередь ответить: даже и не заикайся.

— Но почему? — Потому что я хочу индианку. И немедленно.

— Ну уж нет.

— Ну уж да.

— Тогда вот что: ни вашим ни нашим. Я поехал. А с Мафальдой управляюсь как-нибудь без тебя.

— Это как же? — Сам знаешь: способов достаточно".

Угроза обойтись без "него" срабатывает. "Он" идет на попятную: "- Не-не-не. Будь по-твоему: снимай ее на потом… А ну, как она бабки загребет и тю-тю? — Я дам ей половинки двух десятков с условием, что две другие она получит у меня дома.

— А если мы задержимся у Протти и она никого не застанет? — Верно мыслишь. Кроме двух половинок, я дам ей и ключи. Понимаю, это безумие, но, чтобы сделать тебе приятное, я готов пойти и на безумие".

Весь диалог длится не более секунды; дело в том, что наше с "ним" время совершенно не соответствует общепринятому времени. Поэтому с момента, когда я остановился около индианки, и до момента, когда обратился к ней с предложением, прошли считанные мгновения. Девица выслушивает меня без тени удивления: видно, она привыкла слышать и не такое. Так слушают рыночные торговки, стоящие за лотками с яйцами или фруктами, — внимательно, но не глядя на меня, обратив взгляд куда-то вдаль, на вереницу уносящихся по дороге машин. Одной рукой она обхватила коленку, второй упирается в перекладину: маленькая, припухшая ладошка налилась кровью; овальные, багрового цвета ноготки утонули в подушечках пальцев. В конце концов она говорит: — А ты, я вижу, с чудинкой? Голос у нее низкий и хриплый; в нем звучит больше равнодушие, чем изумление.

— А хоть и с чудинкой. Ну так что, по рукам? — настаиваю я.

— Ну, по рукам.

Без лишних слов вынимаю бумажник, достаю из него две десятки и рву их пополам; затем выдираю из записной книжки листок и наскоро пишу свое имя, адрес и номер телефона. Заворачиваю в листок ключи от дома и протягиваю его девице вместе с половинками десяток. Все это она преспокойно берет, опускает в карман куртки и спрашивает: — А в доме-то есть кто? — Никого. Как войдешь, дуй прямо в спальню, ложись в постель и жди меня. Позвоню — откроешь.

— По мне, так пожалуйста. Только нет ли тут подвоха? — Успокойся, все чин чинарем. Просто у меня срочная встреча и времени в обрез. А с тобой повидаться все равно охота.

В итоге она бросает: — Ну тогда пока.

И, уже нимало не заботясь обо мне, соскакивает с барьера и просовывает голову в окошко притормозившей рядом машины. Я отъезжаю. Обращаясь как бы к самому себе, а на самом деле — к "нему", изрекаю: "- Ведь кому рассказать — наверняка решат, что свихнулся.

— А без этого разве жизнь?" Наконец показались ворота виллы. Они, как обычно, распахнуты. Впрочем, на сей раз в них есть и кое-что необычное: на тумбах, по обе стороны центрального подъезда, бесшумно полыхают два факела — неоспоримые приметы празднества. Сворачиваю и еду по главной аллее в череде других машин. Меж олеандров мелькают факельные огни. В сумерках за деревьями мерцают многочисленные огоньки машин, беспорядочно припаркованных на лужайке. А вот и площадка перед порталом. Как адмиральский флагман, бросивший якорь в иностранном порту, вилла сплошь украшена горящими факелами, обозначающими красным пунктиром ее очертания на фоне черного неба. Площадка забита машинами. Отъезжаю чуть дальше и ставлю машину на лужайке. Выхожу и направляюсь к вилле. Парадный вход ярко освещен. Приглашенные толпятся в прихожей, повернувшись ко мне спиной и на что-то воззрясь. Потерянным взглядом смотрю по сторонам. Спины гостей полностью меня игнорируют, исключают из своего круга: одного этого уже достаточно, чтобы пробудить вечно дремлющий во мне комплекс социальной неполноценности. К счастью, рядом оказывается Кутика. Я говорю "к счастью", ибо в некоторых случаях даже такой заклятый враг, как Кутика, все-таки лучше, чем ничего. Напустив на себя важность, делаю вид, будто мне тоже интересно; встаю на Цыпочки и тут буквально подпрыгиваю от сильного удара в спину: Кутика стоит сзади и ухмыляется.