Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— А издержки какие будут?

— Пятьсот форинтов, ваше высокопревосходительство.

— Много, очень много. Он проворчал что-то о плохом урожае и уйме расходов.

— Если принять во внимание, что произведение доходит до наших дней, ваше высокопревосходительство, до самых наших дней, то есть…

— Понимаю, дорогой Клементи. Вы хотите сказать, что и мне там найдется место. Прекрасно, прекрасно, но, может быть, лучше, если ваш труд выйдет при моем преемнике.

— Почему же лучше, осмелюсь спросить?

— Тогда в нем будет отражена вся моя деятельность, как вы выражаетесь.

— О, господи! — вздохнул редактор Клементи, который, применяясь к изменчивым политическим условиям, уже писал однажды свою фамилию, как «Клемент»[86] (по всей вероятности, она-то и была настоящая). — О, господи, нет никаких перспектив, что ваше высокопревосходительство провалят на следующих выборах.

— Вы злой льстец, господин Клементи.

— Поверьте, господин барон, в своем губернаторском кресле вы переживете меня, а в этом случае…

— В этом случае сей труд выйдет после вашей смерти.

— Это невозможно, ваше высокопревосходительство!

— Но почему?

— В стране нет человека, который мог бы разобрать мой почерк. Наборщики десятки раз на день бегают ко мне, чтобы я расшифровал им отдельные слова. Стало быть, труд сей должен выйти в свет при моей жизни, иначе он будет потерян для человечества, а этого ваше высокопревосходительство желать не может.

— Нет, ни в коем случае не желаю, — возразил губернатор, — но пятьсот форинтов — это много, слишком много… Яду-маю, надо приказать комитатским писцам все чисто и разборчиво переписать под вашим присмотром.

Господин Клементи был прижат к стене, он понял, что придется уступить, и заговорил так:

— Позвольте, ваше высокопревосходительство… я сделал в уме небольшой перерасчет и вижу, если все посильнее поджать, мы, пожалуй, обойдемся четырьмя сотнями.

— Деньги вы, конечно, ожидаете от меня? Ну-с, я вам охотно дам, милый друг, но в данный момент у меня их нет в наличности, совершенно нет.

Господин Клементи лукаво прищурился и, вскинув безволосую бровь, вытащил из кармана вексельный бланк.

— Я так и думал, — сказал он, любезно улыбаясь, что делало его рябое лицо еще более отталкивающим.

— Проклятый Овидий! — рассмеялся барон, считавший всех, кто держит в руках перо, коллегами Овидия, ибо это был единственный писака, о котором Коперецкий кое-что слышал. — Вы-то всегда на ноги упадете. Ну что ж, поймали! Сдаюсь.

С этими словами он взял перо и без лишних слов подписал вексель. Но замечание Клементи «я так и думал» немного разозлило его. — Как? Предполагать, что у него нет пяти сотен форинтов? Ну, держись, Овидий, это тебе даром не пройдет!

— Вот вам векселей, amice, но хотелось бы знать, что вы с ним станете делать? Я подписал, потому что люблю и вас, и литературу, и культуру, однако теперь-то и начнутся трудности. На территории комитата вексель учесть нельзя ни в банке, ни у частного лица. Уж не думаете ли вы, что в комитате, где я губернатор, будут ходить мои векселя на четыреста форинтов? Будь он на сорок тысяч, ради бога, я бы стерпел, это достойно главы комитата, авторитет ему создает, но четыреста форинтов! Тогда я пропал! Ну, скажите-ка, что вы будете делать с векселем?

— Реализую в каком-нибудь банке соседнего комитата.

— Тоже нельзя. На нем только моя подпись. Банки требуют нескольких подписей, но я не могу смешиваться со всяким сбросом, это вы должны признать. Меня это унизит. Я бы тотчас разорвал не вексель, а вас, amice, если бы вы втянули меня в дурную компанию. Сможете достать подпись Эстерхази или Надашди[87][90], пожалуйста, я не возражаю, но иначе дело не пойдет. Ну-с, так как же? Я выпущу вексель из рук только с этим условием.

Он поистине наслаждался замешательством Клементи, радуясь, что теперь взял над ним верх, но Клементи недолго колебался с ответом:

— У меня есть знакомый ростовщик в Лошонце, он сразу учтет вексель.

— Вот как? Но он, вероятно, берет большие проценты? — с сожалением спросил губернатор.

— Да, этот сразу вычтет двадцать процентов, такой уж он жулик.

— Значит, вы получите не больше…

— Трехсот двадцати форинтов.

— Неслыханная наглость! Я этого не потерплю, — возмутился Коперецкий и гневно нажал кнопку звонка. В дверях тут же появился губернаторский гайдук. — Немедленно пошли сюда Бубеника! — Затем он снова обратился к редактору: — Сейчас я решу дело по-христиански. А пока Бубеник не пришел, у меня тоже есть к вам просьба. Вы знаете, в Вогланьском уезде освободилось место исправника, через две недели, двадцать пятого января, на чрезвычайном заседании вакансию надлежит заместить. Подналягте на свое перо, mein lieber [87] Клементи, в пользу моего шурина Ференца Ности, вы, как член комитета, пользуетесь серьезным влиянием…

— Ваше высокопревосходительство, скажу откровенно, вряд ли это удастся. С одной стороны, молодого человека не знают в комитате, с другой стороны — знают. Те, кто его не знает, не станут голосовать за незнакомого, а те, кто знает, предпочтут голосовать за другого. К тому же его противник Йошка Каби…

— Большой осел.

— Возможно, но будущее его обеспечено.

— Да чем именно?

— Он лучше всех умеет петь «Марсельезу его величества»! Кто хоть раз слышал, будет голосовать за него. Тут ведь чувства роль играют.

— Черт бы побрал эти дурацкие чувства!

— По мне, пускай, но дело все же не пойдет.

— А супруге моей очень хотелось.

— Сожалею, но что невозможно, то невозможно, — вздохнул Клементи.

— И я хочу этого, со своей стороны, — с твердым раскатистым «р» произнес губернатор.

— Гм. Значит, так тому и быть, — поклонившись, сказал Клементи.

— Вот это другой разговор, это я люблю! — радостно воскликнул глава комитата, пожав руку Клементи, который был также одним из руководителей партии независимых. — Стали быть, мы договорились. Войдите! Вошел Бубеник.

— Как? Ты опять стучал! Сколько раз повторять, когда я тебя зову, ты не должен стучать, ты не визитер, ты обязан являться, как дух.

— Что угодно приказать?

— Пока чтобы ты убрался и снова вошел без стука. Бубеник вышел и снова зашел, правда, не бесшумно, как

ночной дух, а наоборот, со страшным грохотом и звоном, будто татарин-разоритель, — локтем он нечаянно высадил дверное стекло.

— Эй, поосторожнее, не то затрещину у меня получишь, — с налитыми кровью глазами набросился на него барон. — Прямо ходить не умеешь или пьян? Бубеник ни капельки не испугался. Он хорошо знал своего хозяина.

— Когда ваше превосходительство приказали мне духом стать, я решил, что смогу и через стекло влететь.

— Пошел к чертям со своими дурацкими увертками! То есть погоди. Ну, не уходи, не уходи, я тебе носа не откушу. Останься, Бубеничек, я тебя позвал, чтобы спасти, если можно, этого славного господина, его благородие, от кровопийцы-пиявки. Представь, один негодный ростовщик за хороший вексель на четыреста форинтов дает ему только триста двадцать. Не можем же мы допустить подобное безобразие! Жил бы этот ростовщик в моем комитате, я бы ему горячих всыпать велел, пусть хоть сто раз телесные наказания отменены. Но он живет не здесь, поэтому я спрашиваю тебя, дружочек, нет ли у нас трехсот пятидесяти форинтов? Бубеник немного подумал, бросил укоризненный взгляд на барона и небрежно сказал:

— Найдется.

— Тогда уплати его благородию по векселю. И ему хорошо, и ты не в накладе. В этом всего вернее проявился характер Коперецкого.

Да ведь он помешанный, подумает читатель, ведь так ведет себя только дурачок и простофиля. Однако, если вдуматься получше, сообразив, что деньги пошли в качестве субсидии местной печати, что при этом он, Коперецкий, выказал себя меценатом, а в довершение всего еще приобрел главного вербовщика голосов, чтобы шурина в исправники провести, причем сделал это в мягкой форме, которая ни в коей мере не умаляла полезности господина Клементи, придется убедиться, что ума у Коперецкого хватало, хотя и проявлялся он весьма своеобразно. А что касается уменьшения расходов, то в конце концов ему стало казаться, будто он же еще и заработал пятьдесят форинтов. Пожертвовав, он удовлетворил свою прихоть щедрого дарителя, во из пожалованной суммы сумел отщипнуть малую толику, что, в свою очередь, отвечало его корыстолюбивым наклонностям. Перед Клементи он разыграл неопытного, великодушного магната, которого можно вокруг пальца обвести, в глазах Бубеника показал себя хитрым, умным человеком, из всего умеющим извлечь выгоду, а публике представился безумно расточительным меценатом. Только вот на сей раз старания его шиворот-навыворот обернулись, ибо Клементи посчитал его хитрой лисой, Бубеник — расточительным безумцем, в глазах же всех прочих он выглядел неопытным, великодушным магнатом. А между тем все они, вероятно, ошибались.