Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер

— Послушайте, — произнес Эсмонд Хаддок, — а вам никак нельзя предложить стаканчик?

Я понял, что наша застольная беседа наконец-то приняла правильное направление.

— По правде сказать, — говорю, — я бы не отказался попробовать. Интересно все-таки, что это за штуковина. «Виски» называется? Или «кларет», или как его там еще?

— Портвейн. Вам наверно не понравится.

— Отчего же. Я думаю, может, и понравится.

И уже минуту спустя я мог положа руку на сердце объявить, что мне действительно понравилось. Это был отличный старый портвейн, ядреный и насыщенный, и вопреки голосу здравого рассудка, напоминавшему, что его следует пить маленькими глоточками, я разом опрокинул всю заздравную чашу.

— Уф-ф, хорош, — произнес я.

— Да, считается, что неплохая марка. Еще?

— Благодарю.

— Я тоже выпью еще стаканчик. Бывает пора, когда человеку необходимо подкрепиться, как я убедился на собственном опыте. «Для наших душ настали дни суровых испытаний».[64] Знаете такое выражение?

— Нет, это что-то новенькое. Сами сочинили?

— Слышал где-то.

— Сказано в самую точку.

— По-моему тоже. Еще?

— Благодарю.

— И я к вам присоединюсь. Сказать вам одну вещь?

— Валяйте.

Я дружественно подставил ухо. Три кубка славного напитка исполнили меня добрым расположением к хозяину дома. Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше с первой встречи проникался к кому-нибудь такой симпатией. И поэтому, коль скоро ему пришла охота поделиться со мной своими заботами, — пожалуйста, я готов слушать, как хороший бармен давнего ценного клиента.

— Я потому упомянул «для наших душ дни суровых испытаний», что как раз с такими днями я сам сейчас столкнулся. Моя душа охвачена терзаниями, знаете ли. Еще портвейна?

— Благодарю. Оказывается, это хитрая штука, начнешь пить, и входишь во вкус. Так почему же твоя душа охвачена терзаниями, Эсмонд? Ты не возражаешь, чтобы я звал тебя Эсмондом?

— Мне самому так даже больше нравится. А я давай буду звать тебя Гасси.

Такое неожиданное предложение, естественно, поразило меня самым неприятным образом, так как на мой вкус из всех мыслимых имен хуже Гасси нет. Но я тут же спохватился и сообразил, что в роли, за которую я взялся, приходится испытывать, наряду с радостями, также и огорчения. Мы осушили стаканы, и Эсмонд Хаддок наполнил их снова. Королевское гостеприимство, я бы сказал.

— Эсмонд, — говорю, — я бы сказал, что ты по-королевски гостеприимный хозяин.

— Спасибо, Гасси, — отвечает он. — А ты по-королевски любезный гость. Но ты спрашиваешь, почему моя душа охвачена терзаниями? Я тебе отвечу, Гасси. Только сначала я должен сказать, что мне нравится твое лицо.

На это я заметил, что и мне его лицо тоже нравится.

— У тебя лицо честного человека, — продолжал он развивать свою мысль.

Я сказал, что у него тоже.

— Я с первого же взгляда понял, что такому лицу можно доверять. То есть, ты внушаешь мне доверие.

— Ну, ясно.

— А то бы, в противном случае, я бы тебе нипочем не доверился, если ты меня понимаешь. Дело в том, что сказанное мною тебе не должно пойти дальше, Гасси.

— Ни на полшага, Эсмонд.

— Так вот. Причина, по которой моя душа охвачена терзаниями, состоит в том, что я всеми фибрами моего существа люблю одну девушку, а она дала мне отставку. У любого душу охватят терзания, разве нет?

— Еще бы.

— Ее имя… Но, разумеется, называть имена я не буду.

— Конечно.

— Это не по-джентльменски.

— Ясное дело.

— Просто скажу, что ее зовут Кора Перебрайт, Кора Таратора, как называют ее близкие. Ты, естественно, с ней не знаком. Помню, когда я упомянул, что ты приедешь сюда, она сказала, ссылаясь на общих знакомых, что ты — первостатейный обормот и в сущности псих ненормальный, хотя сама она тебя никогда в глаза не видала. Ты, правда, можешь знать ее по фильмам. В кино она известна под именем Коры Старр. Видел ее?

— А как же:

— Ангел в образе человека, ты не находишь?

— Без сомнения.

— Вот и я так думаю, Гасси. Я влюбился в нее задолго до того, как мы познакомились. Я часто ходил на фильмы с ее участием. И когда старик Перебрайт, здешний священник, сказал как-то, что к нему приезжает племянница и будет вести его дом, и что она только-только из Голливуда, я спросил: «Вот как? Кто же это?» — а он ответил: «Кора Старр», — я едва на ногах устоял, Гасси, поверь.

— Верю, Эсмонд, конечно, верю. Продолжай же. Ты меня страшно заинтриговал.

— Вскоре она приехала. Старик Перебрайт нас познакомил. Взоры наши встретились.

— Ну, ясно.

— И не прошло двух дней, как мы переговорили и пришли к общему мнению, что мы — родные души.

— Но потом она дала тебе от ворот поворот?

— Да, потом она дала мне от ворот поворот. Но вот что я тебе скажу, Гасси. Хоть она и дала мне от ворот поворот, все равно она — путеводная звезда моей жизни. Мои тети… Еще портвейна?

— Благодарю.

— Мои тети, Гасси, постараются заморочить тебя баснями, что будто бы я люблю мою кузину Гертруду. Не верь ни единому слову. Вскоре после того как Таратора дала задний ход, я поехал в Бейсингсток и пошел там в кино, и в том фильме был один малый, его отвергла любимая девушка, а он, чтобы она подумала хорошенько и пересмотрела свое решение, начал увиваться за другой.

— Старался возбудить в ней ревность?

— Вот именно. По-моему, неглупая мысль.

— Очень даже неглупая.

— И я подумал, если я начну увиваться за Гертрудой, возможно, Таратора еще передумает. И стал увиваться.

— Понимаю. Рискованное, однако, дело, а?

— Рискованное?

— Что если ты перестараешься и окажешься чересчур обаятельным? Ведь ты разобьешь ей сердце.

— Кому? Тараторе?

— Да нет, своей кузине Гертруде.

— О, с ней все в порядке, она влюблена в Тараторина брата. Гертрудиному сердцу опасность не угрожает. Может, выпьем за успех моего предприятия, как ты считаешь, Гасси?

— Блестящая мысль, Эсмонд.

Я был, как вы легко поймете, страшно доволен. Грозная тень Эсмонда Хаддока больше не висела над жизнью Китекэта. Китекэту незачем беспокоиться из-за прогулок среди роз. Можно безо всяких опасений хоть на целый день выпустить Эсмонда Хаддока в розарий, где пребывает Гертруда Винкворт, и не опасаться никаких последствий. Я поднял стакан и осушил его за счастье Китекэта. Не берусь утверждать, что на глаза мои навернулись слезы умиления, но вполне возможно, что и навернулись.

Жалко было, конечно, что не знакомый по условиям игры с Тараторкой я не мог тут же на месте осчастливить Эсмонда Хаддока и вернуть в его жизнь померкший солнечный свет. Для этого мне достаточно было бы пересказать ему то, что я слышал от самой Тараторки, а именно, что она его по-прежнему любит. Пришлось ограничиться советом, чтобы он не терял надежды, а он сказал, что вовсе и не теряет, ни за какие графины.

— И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?

— Я — да. Много раз.

— Кошмарное, должно быть, испытание?

— Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?

— Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я — здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.

— Правильный подход.

— Но тебе наверно интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Таратора стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора — эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» — и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.

— Тебя не освищут.

— Ты так думаешь?

— Никогда в жизни. Пройдешь на ура.

— Как ты меня утешил, Гасси!

— Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?

— Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.

Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.