Возраст зрелости - Жан-Поль Сартр

химией, но болезнь прервала их. Матье подумал: «Такое впечатление, что она злится на меня». Он открыл было рот, чтобы спросить Марсель об этом, но увидел ее глаза и промолчал. Она разглядывала фотографию грустно и напряженно.

— Я растолстела, да?

— Да.

Марсель пожала плечами и бросила фотографию на кровать. Матье подумал: «А ведь действительно жизнь у нее не сложилась». Он хотел поцеловать ее в щеку, но она, нервно усмехнувшись, мягко воспротивилась этому и сказала:

— С тех пор прошло десять лет.

Матье подумал: «Я ей ничего не даю». Он приходил к ней четырежды в неделю; он подробно рассказывал о своих делах, она давала ему советы серьезным и категоричным тоном и часто говорила: «Я живу чужой жизнью». Он спросил:

— Что ты делала вчера? На улицу выходила? Марсель сделала усталый округлый жест.

— Нет, я слишком утомилась. Немного почитала, но мама все время приставала с магазином.

— А сегодня?

— Сегодня выходила, — угрюмо сказала она. — Захотелось подышать свежим воздухом, потолкаться среди людей. Я дошла до улицы Гэтэ, чтобы развеяться; затем решила повидать Андре.

— Ты была у нее?

— Да, минут пять. Когда я вышла от нее, начался дождь, странный нынче июнь, и потом у людей были такие гнусные рожи… Я взяла такси и вернулась…

Она вяло спросила:

— А ты?

Матье не хотелось распространяться. Он сказал:

— Вчера пошел в лицей прочитать последние лекции{3}. Обедал у Жака; как всегда, это было невыносимо скучно. Сегодня утром зашел в бухгалтерию{4} — узнать, не могут ли мне дать аванс. Оказывается, это не положено. Тем не менее в Бовэ я обо всем договорился с управляющим. Потом я встречался с Ивиш.{5}

Марсель подняла брови и внимательно посмотрела на него. Матье не любил говорить с ней об Ивиш. Он добавил:

— Она сейчас не в духе.

— Это почему?

Голос Марсель окреп, лицо ее приняло разумное мужское выражение; сейчас у нее был вид толстого левантинца. Он процедил сквозь зубы:

— У нее переэкзаменовка.

— Но ты мне говорил, что она занимается.

— Да… на свой лад, то есть она часами сидит над книгой, не шевелясь, но ты ведь знаешь, какая она: у нее, как у душевнобольных, бывают приступы. В октябре она выучила по ботанике все, и экзаменатор был доволен, а потом она вдруг поняла, что сидит перед лысым типом, говорящим с ней о кишечно-полостных. Ей это показалось смешным, она подумала: «Плевать я хотела на кишечнополостных», — и лысый не смог уже вытянуть из нее ни слова.

— Странная барышня, — задумчиво сказала Марсель.

— Во всяком случае, я боюсь, что она повторит этот номер. А нет, так еще что-нибудь учудит, вот увидишь.

Что означал этот его тон, тон снисходительного равнодушия — разве не ложь? То, что можно было выразить словами, он выражал. «Но что такое слова!»

С минуту он поколебался, потом обескураженно опустил голову: Марсель знала все о его чувстве к Ивиш, она даже смирилась бы с этой любовью. Требовала она только одного: чтобы он говорил об Ивиш именно таким тоном. Матье, не переставая, поглаживал ее по спине, и Марсель начала помаргивать: она любила, когда он гладил ее по спине, особенно по пояснице и между лопаток. Но внезапно она высвободилась, лицо ее посуровело. Матье сказал ей:

— Послушай, Марсель, мне плевать, что у Ивиш переэкзаменовка, она не больше меня годится для медицины. Как бы то ни было, если сейчас у нее и выгорит, в следующем году ей станет дурно при первом же вскрытии, и ноги ее больше не будет на факультете. Но если на этот раз она провалится, то наделает глупостей. Тем более что в случае провала ее семья запретит ей пробовать еще раз.

Марсель спросила его с расстановкой:

— Какие именно глупости ты имеешь в виду?

— Не знаю, — растерянно пробормотал он.

— Бедняга, как хорошо я тебя изучила. Ты никогда этого не признаешь, но ты боишься, что она продырявит себе пулей шкуру. И он еще заявляет, что ненавидит романтику. Скажи, пожалуйста, ты что, никогда не видел ее кожи? Да ее можно пальцем проткнуть. И ты воображаешь, что куколки с такой кожей будут портить себя выстрелом из револьвера? Я еще могу представить, как она рухнет на стул, волосы свисают на лицо, как она смотрит завороженным взглядом на лежащий перед ней маленький браунинг, — все это очень по-русски. Но представить другое — нет, нет и нет! Револьвер, дружок, предназначен для такой крокодильей кожи, как моя.

Она приложила свою руку к руке Матье. У него кожа была белее.

— То ли дело моя. Погляди-ка, ни дать ни взять сафьян.

Она засмеялась:

— Из меня вполне можно сделать шумовку, ты как думаешь? Я легко представляю себе под левой грудью прелестную круглую дырочку, красненькую, с четкими и чистыми краями. Это не было бы противно.

Она все еще смеялась. Матье закрыл ей рот ладонью:

— Замолчи, разбудишь старуху. Марсель замолчала. Он сказал ей:

— Какая ты взвинченная!

Она не ответила. Матье положил руку ей на бедро и нежно погладил его. Он любил эту плоть, мягкую под ласками, как масло, с легкими, будто подрагивающими волосками. Марсель не шевелилась: она глядела на руку Матье. Матье убрал руку.

— Посмотри на меня, — сказал он. На мгновение он увидел круги у нее под глазами, ее надменный и безнадежный взгляд.

— Что с тобой?

— Ничего, — отрезала она, отворачиваясь. И всегда с ней так: она напряжена. Скоро она не в силах будет сдерживаться: ее прорвет. Остается только заполнить чем-нибудь время и ждать. Матье терпеть не мог этих безмолвных взрывов: страсть в этой комнате-раковине была непереносима, потому что ее нужно было выражать тихим голосом и без резких движений, чтобы не разбудить мадам Дюффе{6}. Матье встал, подошел к шкафу и взял из кармана пиджака картонный прямоугольник.

— Взгляни-ка.

— Что это?

— Какой-то тип сунул только что на улице. У него была симпатичная физиономия, и я дал ему немного денег.

Марсель безразлично взяла открытку. Матье почувствовал себя чем-то связанным с тем человеком, чем-то вроде сообщничества. Он добавил:

— Знаешь, для него это, видно, что-то важное.

— Он анархист?

— Не знаю. Он предложил мне выпить.

— И ты отказался?

— Да.

— А почему? — небрежно спросила Марсель. — Наверное, это было бы занятно.

— Не думаю, — сказал Матье. Марсель подняла голову, близоруко и насмешливо взирая на настенные часы.

— Когда ты рассказываешь такое, — сказала она, — это мне действует на нервы. Скажу одно: твоя жизнь полна упущенных возможностей.

— И это,