Оноре Бальзак - Красная гостиница

— Я погиб! — сказал он. — Погиб! Нет никакой надежды. И, значит, в глазах всех людей я буду убийцей! — Он гордо поднял голову. — Такая несправедливость вернула мне чувство невиновности. Однако я все равно был бы запятнан на всю жизнь, смерть же моя будет безупречной. Но существует ли будущая жизнь?

Весь восемнадцатый век сказался в этом вопросе. Проспер задумался.

— Подождите, — сказал я. — О чем же вас спрашивали? Что вы отвечали? Вы чистосердечно рассказали все, как рассказывали мне?

Мгновенье он пристально и молча глядел на меня и после этой жуткой паузы заговорил с какой-то лихорадочной торопливостью и горячностью:

— Они сначала спросили меня: «Вы выходили ночью из гостиницы?» Я ответил: «Да». — «Каким способом?» Я покраснел и ответил: «Вылез в окно». «Значит, вы его отворили?» — «Да», — ответил я. «Вы проделали это очень осторожно: трактирщик ничего не слыхал!» Меня эти слова ошеломили. Судовщики показали, что видели, как я ходил по берегу — то к Андернаху, то к лесу. По их словам, я несколько раз проделал этот путь и, должно быть, зарыл в землю золото и бриллианты. Ведь баула-то не нашли! А меня все время мучили угрызения совести. Когда я хотел оправдываться, безжалостный голос кричал мне: «Ты же замышлял преступление!» Все было против меня, даже я сам!.. Они спрашивали меня о моем товарище. Я стал горячо защищать его. Тогда они сказали: «Искать преступника надо только между вами, вашим товарищем, трактирщиком и его женой. Утром все окна и двери оказались запертыми!..» Когда судья сказал это, — заметил Проспер, — я онемел, лишился сил, душа у меня замерла. Я был уверен в своем друге более, чем в самом себе, и не мог обвинить его. Я понял, что нас считают сообщниками, но меня менее ловким, чем он! Я попытался оправдать своего друга, объяснить преступление возможным моим лунатизмом и запутался. Я погубил себя. И глазах судей я читал свой приговор: они не могли сдержать насмешливой улыбки. Все кончено. Все ясно. Завтра меня расстреляют. Я не о себе думаю, — сказал он, помолчав, — я думаю о бедной матушке. — Он умолк, взглянул на небо и не проронил ни единой слезинки. Глаза его были сухи, одно веко судорожно дергалось. — Фредерик…

— …Ах, вот… вспомнил! Товарища его звали Фредерик. Ну, конечно, Фредерик! Вспомнил, как его звали, — торжествующе воскликнул г-н Герман.

Соседка толкнула своей ножкой мою ногу и неприметно указала на г-на Тайфера. Бывший поставщик небрежным жестом прикрыл глаза рукой, но нам показалось, что между пальцами блестит мрачным огнем его взгляд.

— Послушайте! — шепнула она мне на ухо. — И что если его имя — Фредерик?

В ответ я мигнул ей, желая сказать: «Молчите».

Герман тотчас вернулся к рассказу.

— Фредерик подло покинул меня, — воскликнул Проспер. — Верно, перепугался. Может, спрятался где-нибудь в гостинице, — ведь обеих наших лошадей утром нашли во дворе. Какая-то непостижимая тайна! — добавил он. Лунатизм! Лунатизм!.. Но ведь только один раз в моей жизни проявился этот недуг, когда мне было всего шесть лет… С чем же я уйду отсюда? — воскликнул он, ударив ногой оземь. — Унесу ли с собою все, что может дать дружба в этом мире? Или дважды придется мне умереть, усомнившись в братской близости, которая возникла между нами в пятилетнем возрасте, продолжалась и в школе, и в годы студенческой жизни? Где же ты, Фредерик? — И он заплакал. Как видите, чувства нам дороже, чем сама жизнь.

— Пойдемте, — сказал он. — Лучше мне побыть в камере. Не хочу, чтобы люди видели, что я плачу. Я мужественно встречу смерть, но сейчас трудно мне геройствовать: признаюсь, мне жаль моей молодой, прекрасной жизни. Нынче ночью я не смыкал глаз, все мне вспоминались картины детства, и те луга я видел, где бегал мальчиком, — может быть, они-то и погубили меня. Передо мною открывалось будущее, — сказал он, оборвав воспоминания. — А теперь!.. Двенадцать солдат. Сублейтенант скомандует: «Целься! Пли!» Треск барабанов и позор! Вот оно, мое будущее! Ах, должен же быть бог, иначе все это слишком глупо! — Тут он обнял меня и крепко-крепко прижал к себе. — Вы единственный человек, которому я в последний свой час могу излить душу! Вы-то получите свободу, увидите свою мать. Не знаю, богаты вы или бедны, но какое это имеет значение?.. В вас вся моя надежда. Не вечно же будет длиться война. Так вот, когда заключат мир, поезжайте в Бове. Если матушка переживет мою смерть, разыщите ее. Утешьте ее, скажите ей: «Он не виновен!» Она поверит вам, — прошептал он. — Я ей напишу сейчас. Но вы отнесите ей мой последний вздох, скажите, что вы были последним, кого я обнял. Как она, бедняжка, полюбит вас за то, что вы были последним моим другом! — И, умолкнув, он поник головой, словно под бременем воспоминаний, а потом сказал: — Здесь я никого не знаю — ни среди командиров, ни среди солдат, и всем я внушаю ужас. Если б не вы, моя невиновность осталась бы тайной между небом и мною.

Я поклялся ему, что свято выполню его последнюю волю. Мои слова, мой сердечный порыв тронули его. Спустя некоторое время за ним опять пришли солдаты и снова повели его в суд. Его приговорили к расстрелу. Не знаю, какие формальности сопровождали решение суда, какие последовали за ним и воспользовался ли Проспер всеми законными средствами для защиты своей жизни, но он ожидал, что на другой день утром его поведут на казнь, и ночь провел за письмом к матери.

— Ну вот, мы оба получили свободу! — улыбаясь, сказал он мне, когда я утром вошел в его камеру. — Мне сообщили, что генерал подписал вам помилование.

Я молча смотрел на него, стараясь запечатлеть в памяти его черты. И он вдруг поморщился брезгливо и сказал мне:

— Я был таким жалким трусом! Всю ночь я молил вот эти стены о помиловании. — И он повел рукой, указывая на стены камеры. — Да, да, — повторил он. — Я выл от отчаяния, я возмущался, я пережил ужаснейшие муки предсмертных часов. Я был тогда один. Теперь же я думаю о том, что скажут люди… Мужество — это как нарядная одежда. Надо в пристойном виде встретить смерть. Поэтому…

ДВА ПРАВОСУДИЯ

— Ах, не договаривайте!.. — прервала вдруг нюрнбержца юная девица, та самая, которая просила его рассказать «страшную историю». — Я хочу остаться в неведении и думать, что он спасся. Если я узнаю, что его расстреляли, мне не уснуть всю ночь. Завтра!.. Вы доскажете эту историю завтра!

Все встали из-за стола. Г-н Герман предложил руку моей соседке, и она спросила:

— Его расстреляли? Да?

— Да. Я был свидетелем казни.

— Что?! — воскликнула она. — Как вы только могли, сударь?..

— Он сам пожелал этого, сударыня. И какой это ужас итти за гробом живого человека, которого любишь, и знать, что он погибает безвинно. Бедный юноша не отрывал от меня взгляда. Казалось, он уже жил только во мне! Ведь он мне завещал передать его матери последний его вздох.

— Ну и как? Вы видели ее?

— После заключения Амьенского мира я поехал во Францию, чтобы сказать его матери прекрасные слова: «Он невиновен». Я благоговейно совершил это паломничество. Но госпожа Маньян к тому времени умерла от тоски. Я с глубоким волнением сжег письмо, которое вез ей. Вы, пожалуй, посмеетесь над моей немецкой чувствительностью, но я увидел драму, возвышенную и тяжелую драму в том, что прощальный призыв, посланный из одной могилы в другую, останется погребенным в вечной тайне и никто в мире не услышит его, как крик путника в пустыне, на которого внезапно бросился лев.

— А если бы вас подвели к кому-нибудь из гостей, мирно беседующих в этой комнате, и сказали вам: «Вот убийца!» Разве в этом не было бы иной драмы? — спросил я, прервав его. — Интересно, что бы вы тогда сказали?

Господин Герман разыскал свой цилиндр и ушел.

— Мы юношески опрометчивы в своих заключениях, — сказала мне соседка. — Взгляните на Тайфера, — вон он сидит в кресле у камина, а мадмуазель Фанни подает ему чашку кофе. Он улыбается. Разве мог бы убийца, выслушав рассказ об этой драме, который был бы для него пыткой, проявлять такое спокойствие? Посмотрите, у него самый патриархальный вид.

— Да… Но попробуйте-ка спросить у него, не был ли он на войне в Германии.

— А почему бы не спросить?

И с тою смелостью, которую почти всегда чувствует женщина, когда какая-либо загадка забавляет ее или возбуждает ее любопытство, моя соседка подошла к поставщику.

— Вы бывали в Германии? — спросила она.

Тайфер едва не выронил из рук чашку.

— Я, сударыня? Нет, никогда не бывал.

— Что ты говоришь, Тайфер! — перебил его банкир. — Ведь ты поставлял провиант во время Ваграмской кампании.

— Ах, да! — спохватился Тайфер. — Верно! И этот год я туда ездил.

— Вы ошиблись. Он славный старик, — сказала моя соседка, подойдя ко мне.

— Вот как! — воскликнул я. — Подождите! К концу вечера я вытащу убийцу из грязи, в которой он закопался.