Коммунисты - Луи Арагон

Пристроился к чужому богатству и думает, что очень умен… Ну, да ладно. Теперь всякие эти штучки надо ликвидировать.

— Они не допустят. Имеется красный пояс[106]… Разные эти рабочие организации… То ли дело на канадских заводах!.. Кому же пойдет на пользу война?

— Вот именно. Поэтому-то она и необходима. Чтобы покончить со всем этим политиканством и навести порядок в своем собственном доме — во Франции. А там посмотрим.

— Но, дядя, ведь война приведет к катастрофе…

— Ага, ты все читаешь своего Морраса? Вижу, вижу. Конечно, Моррас — человек весьма достойный, но ведь он литератор… «Катастрофа». Громкие слова. Вот если и дальше все пойдет так, как идет с тридцать шестого года, тогда жди катастрофы. А тут какая же катастрофа? Для кого? Вот на днях я получил письмо из Германии от одного крупного промышленника, с которым я веду дела… содержание письма я, разумеется, сообщил одному из членов кабинета. Мой немец тоже боится катастрофы… Ну, это понятно: письмо написано как раз в то время, когда рейхсканцлер Гитлер сделал ставку на русских… тут поневоле испугаешься… Но нам-то уж не вылезть из этого… поляки, дурацкая возня из-за Данцига… Значит, мы для вида начинаем войну; немцы устраивают свои дела в Польше и затем наталкиваются на русских… и вот тут создадутся объективные условия для соглашения… для мира… раз уж это называется миром… он установится потихоньку, незаметно… а мы за это время успеем покончить с подрывными элементами внутри страны — и это главное… Как поживает твоя жена? Я слышал, что ты в Канаде занимался не только делами завода…

Фред смущенно усмехнулся. Заговорил о своем знакомстве с канадскими заводами, о достигнутой там высокой степени тейлоризации[107]… Кто же это мог сообщить дядюшке о миссис К?.. Конечно, у него своя полиция… а все-таки…

— Ну, раз ты такой любитель путешествий, я, пожалуй, пошлю тебя в Италию. Что скажешь? Не сейчас… это было бы неудобно… а так через месяц, через два… когда узнаем, что решил генеральный штаб… тут, видишь ли, кое у кого есть такие планы — вторгнуться в долину По и оттуда оказать помощь армиям Малой антанты[108]… все это зависит отчасти от позиции Муссолини… Князь Р. заверил меня, что Муссолини будет сохранять нейтралитет…

— Да как же так? Неужели мы будем воевать с итальянцами? — воскликнул Фред. — Это уж слишком!

— Ты, дружок, смотришь на все с точки зрения своих политических симпатий. Может быть, будем с итальянцами воевать, может быть, не будем… лично я склонен думать, что нам выгоднее было бы столковаться…

Задребезжал телефон… С дядюшкой никогда не дадут поговорить спокойно. Судя по его ответам, звонила женщина. Фред смотрел на Виснера с любопытством, но мало-помалу успокоился. Собеседница — несомненно женщина, но это не любовные дела. Должно быть, замешана политика. У могущественного Виснера одно от другого отличить трудно. Недаром ему приписывают изречение: «Политика — это сердечные дела государства». Право, в нем есть что-то от Людовика XIV.

Виснер положил трубку и сказал племяннику: — Если хочешь моего совета — покупай доллары… в твоем распоряжении еще три дня… Доллары надежнее произведений Жан-Блэза. Твоя кузина, баронесса Геккер, очень мне его расхваливала… но я не соблазнюсь… ты ведь знаешь — дальше Пикассо, его голубого периода, я не иду…

XX

— Что, что ты сказал? — Разве расслышишь в этом проклятом грохоте, что там бормочет поляк? Но тот ушел, не повторив, — вероятно, что-нибудь не слишком важное. Августовский зной давил всей тяжестью сквозь грязную, стеклянную крышу огромного цеха; раскаленный воздух, содрогавшийся от грохота машин, был насыщен удушливой угольной пылью, забивавшей легкие. Черные люди с лоснившейся от пота и масла кожей возились подле станов, размещенных по всему цеху, словно разрозненные вагоны длинного железнодорожного состава; эти машины жевали раскаленные добела стальные слитки, которые становились все тоньше и тоньше, проползая через бесконечно длинный цех; в раскрытые двери видно было, как по двору завода, обнесенному глухой стеной, тощие оборванные подростки катят тележки, груженные обрезками металла.

Что же сказал поляк? Рауль Бланшар не любил этого парня. Да и грохот такой, хоть и привык, а все же… С тех пор как он снова впрягся в заводскую лямку, — то есть, с конца марта, после отдыха в Дроме, он все еще не мог прийти в себя. И неудивительно. Два года войны в Испании, жизнь под открытым небом, фронтовая обстановка… Нужно пройти потихоньку — не слишком бросаться в глаза. Где же этот подлец Тото? В прокатном цехе фигуры рабочих казались почти незаметными рядом с громадной полосой раскаленного металла, и вдруг ее, эту судорожно извивающуюся багровую змею, чавкая, захватывали и мяли челюсти изголодавшегося стана, плющили и выгибали ее все больше и больше, и, наконец, рабочий тонкими длинными щипцами со всего размаху перебрасывал ее конец к следующей клети… Где же все-таки Тото? Бланшару отнюдь не улыбалось попасться на глаза мастеру, известному под кличкой «Шлюха». Ясно, что ему, Бланшару, здесь вовсе не место… — Эй, берегись! — Бланшар отскочил. Огненная полоса прошла совсем рядом. Так вот что ему крикнул поляк! Вверху подъемный кран нес раскаленный добела слиток, невыносимо сверкающий, как солнечный диск, и Бланшар опустил глаза. Тяжелая масса, вращаясь, скользила по воздуху к первому стану, возле которого стоял настоящий содом: вздымались столбы пыли, веяло нестерпимым жаром, а когда огромный слиток вошел в зияющую продольную пасть, стан застонал всем нутром, словно гигантское человеческое существо, у которого резь в животе. Вот и Тото… Крепкий и такой широкоплечий, что с первого взгляда даже кажется низеньким, в разорванной и просаленной спецовке, с длинными жилистыми руками, покрытыми маслянистой копотью. На измазанном сажей лице глаза под козырьком и губы казались бесцветными. Он обернулся, взглянул на Бланшара и как будто не узнал. Или просто не заметил? Тото был жертвой, добычей своей работы, этого пекла, пыли, огня, машины, так же как и металл, который она пожирала с громким хрустом, сотрясая воздух до самого потолка. Расслышал ли Тото, по крайней мере, как Рауль его окликнул? Быть может, выстаивая бесконечно долгие часы в этой удушливой атмосфере, от которой сжимались легкие, слепли глаза, глохли уши, в атмосфере невероятного напряжения, — быть может, он научился думать о своем, несмотря на то, что лицо палит жар раскаленного металла, пот, смешиваясь с грязью, забивает поры и все внутри сожжено металлической пылью.