Заколдованная усадьба - Валерий Лозинский

По правде говоря, наш доблестный герой обычно не тратит лишних сил на составление официальных бумаг, для этого, благодаря предусмотрительности высших властей, полным-полно готовых формул, только не зевай при переписывании, и дело идет как по маслу.

Но теперь Хохелька трудится над иным, более важным заданием, причем in propria privatus.

Если бы мы сумели подольститься к этому любопытному образцу рода человеческого, он с неописуемо довольной улыбкой признался бы нам на ухо, что трудится над любовным посланием к некой Серафиме или Марьяне, которая, по его словам, напропалую кокетничает с ним, так что он просто уже не может устоять. Он жаждет признаться ей наконец в любви по всей форме, но, к величайшему его огорчению, сколько он ни бьется, никак не дается ему третья строка - число, которое необходимо для совершенства формы.

С тяжким вздохом бедняга в сотый, наверное, раз читает:

Уже несколько раз брал я в руки перо, чтобы моему наболевшему сердцу…

Но что дальше? Над этим Хохелька сушит мозги и ломает голову битых два часа.

- Дать волю.. - пробормотал он и взмахнул было пером, но тут же заколебался.

- Дать... Дать... волю!.. Нет,- недовольно прошептал Хохелька, нещадно теребя бакенбарды.

- Ага! - вскричал он наконец: - Уже несколько раз брал я в руки перо, чтобы дать моему наболевшему сердцу взять волю…

И снова недовольно качает головой.

- Дать… взять… - и, тяжко вздохнув, задумывается.

- Проклятье,- гневно говорит он,- не клеится! А ведь я начитан! - восклицает Хохелька, как бы успокаивая свое самолюбие.

Хохелька начитан! Святая правда! Когда при нем вспоминали Мицкевича, он тут же приподнимался на цыпочках, поправлял бакенбарды и улыбался, как человек, для которого нет на свете тайн.

- Мицкевич! Мицкевич! - цедил он сквозь зубы.- Это тот, кто написал стихи о пани Твардовской, о, я знаю его. Толковая голова!

И, надо заметить, Хохелька не ограничивался одним Мицкевичем. Однажды он за неделю прочитал всего «Ринальдини» и «Жизнь Геновефы», но с тех пор дал зарок романов в руки не брать.

- Я так принял к сердцу эти истории, что потом неделю ходил пришибленный! - сетовал он.

Как видно, Хохелька не любил представать в своем натуральном виде.

Ох и бьется же сейчас, бедняга, мучается, пыхтит, а воз ни с места. Делай что хочешь, не вытанцовывается третья строка.

Актуарий гневно сплюнул.

- Тьфу, черт возьми! Не идет! А ведь голова у меня умная,- прошептал он.

Нельзя сердиться на него за бахвальство! Говорит же пословица: «Всякая лиса свой хвост хвалит»,- почему бы и пану Хохельке не похвастаться в виде исключения своей головой?

Однако, как ни умна была его головушка, любовное письмо не продвинулось ни на шаг.

- Что делать! - простонал он в отчаянии и вдруг хлопнул себя по лбу.

- Попробую стихами! - торжествуя, вскричал Хохелька. И, подумав немного, радостно добавил:

- Превосходно! Замечательно! - После чего, встав в позу, прочел:

Уж сколько раз я брал перо в руки,

Чтобы исстрадавшегося сердца унять муки.

- Вот черт! У меня же огромный поэтический талант, а я и не знал. Руки! Муки! Какая рифма! Эге, да это не все, вот еще две рифмы: руки, муки, звуки, стуки!

И, словно устрашенный неожиданно свалившимся на него богатством, Хохелька схватился за голову.

- Но, ради бога, что же выбрать? - вопрошал он, трагически вращая глазами.- «Чтобы исстрадавшегося сердца унять муки, унять звуки, унять стуки». Все хорошо! Замечательно! Превосходно!

И, сорвавшись со стула, забегал взад-вперед по комнате.

- Сердце терпит исстрадавшиеся муки! Отменно! Сердце громко стучит, потом мучается,- муки сердца, excelenter!

Вдруг он остановился.

- Сердца исстрадавшиеся звуки! Это, кажется, лучше всего, наиболее поэтично! - пробормотал Хохелька неуверенно, но тут же вновь воспрянул духом.

- А, что там! Муки, звуки, стуки! Все хорошо! Все годится! Пусть знает, как я умею рифмовать! Хо, хо, это ведь не легко к одной концовке подобрать три такие extra fein рифмы.

Он быстро уселся за столик и в новом порыве, с пролитием немалого количества пота и чернил, вывел на бумаге:

Уж сколько раз я брал перо в руки.

Чтобы сердца моего истерзанного муки,

Чтобы груди моей неумолчные стуки.

Чтобы головы моей сверкающие звуки…

Тут он запнулся и почесал затылок.

- А дальше? - спросил он самого себя,- гм, дальше… дальше… Есть! - заорал он, подскочив на стуле.

Высказать сегодня тебе,

Как самому себе,

Как если б я был в гробу

Или стоял бы в саду.

Тут Хохелька разразился громким отрывистым смехом, который у детей и сумасшедших означает наивысшую степень удовольствия.

В самом деле, добряку было чему радоваться: последнее четверостишье ему удалось - ни прибавить, ни убавить. Оно заключало в себе и критику предыдущих строк, и название, и характер, и личность автора!

К счастью, сегодня это было последнее четверостишье, ибо в эту минуту во двор достославного доминиума въехал какой-то экипаж и из него медленно и осторожно вылез худой скособоченный человечек.

- Пан Жахлевич, бывший полномочный управляющий оркизовского графа,- воскликнул поэт-актуарий, выглянув в окно.- Надо разбудить судью!

И он поспешил на другую половину.

Тем временем Жахлевич вошел в канцелярию, оглянулся вокруг и, словно смутившись и оробев, остановился на пороге.

Судья не заставил себя ждать, он так торопился, что даже глаз не успел протереть со сна. Видно, Жахлевич пользовался у него большим уважением.

- Ваш покорный слуга, милостивый пан Жахлевич,- низко поклонился мандатарий.

- Честь имею, милостивый пан судья! - ответил Жахлевич, протягивая руку.

В эту минуту глаза их встретились