Уильям Фолкнер - Сарторис

И снова между ними воцарилось молчание, и с великолепным покорным мужеством женщин они без слов подписали свой безнадежный пакт. Нарцисса встала.

– Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, съезжу на денек к Хоресу.

– Прекрасно, – одобрила мисс Дженни. – Я бы на твоем месте тоже съездила. Пора уже за ним немножко присмотреть. Когда оп приезжал к нам на прошлой неделе, мне показалось, что он как-то осунулся. Боюсь, что он плохо питается.

Когда она подошла к дверям кухни, кухарка Юнис, месившая на доске тесто, обернулась и всплеснула руками:

– О мисс Нарси! Вы у нас уж целый месяц не были. Как же вы по такому дождю приехали?

– Я приехала в коляске. Для автомобиля слишком мокро. – Она вошла в кухню, сопровождаемая радостным взглядом Юнис. – Как вы тут живете?

– Он ест хорошо. Я сама за ним слежу. Но его приходится заставлять. Ему надо, чтоб вы вернулись.

– Ну вот я и вернулась. На день, по крайней мере. Что у вас сегодня на обед? – Вдвоем они принялись поднимать крышки и заглядывать в кипящие кастрюли на плите и в духовке. – О, шоколадный торт!

– Это я его задабриваю. Он за шоколадный торт что угодно съест, – с гордостью сказала Юнис.

– Еще бы! Таких шоколадных тортов никто делать не умеет.

– Этот мне не удался, – досадливо заметила Юнис. – Я им не очень довольна.

– Что ты, Юнис! Да он же просто замечательный.

– Нет, мэм, бывает и лучше, – твердила Юнис. Но она вся так и сияла от похвал, и некоторое время обе женщины дружески беседовали, между тем как Нарцисса заглядывала в ящики и шкафы.

Потом она вернулась в дом и поднялась в свою комнату. На туалете не было знакомых хрустальных и серебряных вещей, ящики были пусты, и вся комната, заброшенная и тихая, являла собою вид молчаливого упрека. К тому же в ней было холодно – с прошлой весны камин не топили, а на ночном столике у постели, забытый и увядший, стоял букетик цветов в голубой вазе. От прикосновения цветы тотчас осыпались, оставив на пальцах темные пятна, а вода в вазе отдавала гнилью. Она открыла окно и выбросила их во двор.

В комнате было так холодно, что она решила попросить Юнис затопить камин, как бы в утешение той части ее существа, которая все еще оставалась здесь, рассудительная и немного грустная в этом зябком и полном упрека запустенье. Подойдя к комоду, она опять вспомнила те письма, с досадой укоряя себя за то, что из-за своей небрежности забыла их уничтожить. Но может быть, все-таки не забыла? Стараясь вспомнить, что она сделала с письмами, Нарцисса вновь вступила в замкнутый круг смятения и страха. Однако она твердо помнила, что положила их в ящик с бельем и оставила там. Но ведь потом она так и не могла их найти, и ни Юнис, ни Хорес их не видели. Она хватилась их накануне свадьбы, когда укладывала свои вещи. В тот день она их не нашла, а вместо них обнаружила новое письмо, написанное совсем другим, незнакомым почерком и явно доставленное не по почте. Суть его была совершенно ясна, хотя некоторых слов она не поняла. В тот день она прочитала его со спокойной отчужденностью – и самое письмо, и все, о чем оно напоминало, осталось теперь позади. Но и без этого она бы не возмутилась, если бы даже все поняла. Возможно, полюбопытствовала бы, что означают некоторые слова, и только.

Однако она никак не могла вспомнить, что же она все-таки сделала с остальными письмами, и содрогнулась от страха: ведь люди могут узнать, что кто-то думал о ней так и даже выразил это словами. Но писем нет, и остается только надеяться, что она их уничтожила так же, как и последнее, а в противном случае утешаться тем, что их никто никогда не увидит. Но эта мысль снова вызвала в ней прежнее отвращение и ужас: неужели ее глубокая, доселе незатронутая безмятежность может стать игрушкою обстоятельств, неужели ей остается лишь уповать, что какой-нибудь незнакомец случайно не поднимет с земли клочок бумаги…

Нет, она во что бы то ни стало отбросит эти мысли, по крайней мере сейчас. Сегодняшний день будет посвящен Хоресу, да и ей самой тоже – она должна отдохнуть от того населенного призраками сна, за который цепляется, пробуждаясь.

Она сошла вниз по лестнице. В гостиной топился камин. Он, правда, уже догорал, и она подбросила в него угля и раздула огонь. Это будет первое, что он увидит, когда войдет в дом; быть может, он удивится, а быть может, догадается, почувствует, что она здесь. Ей захотелось позвонить ему по телефону, но, поколебавшись, она решила, что лучше сделает ему сюрприз. А вдруг он из-за дождя не пойдет домой обедать? Взвесив такую возможность, она представила себе, как он идет по улице под дождем, и тотчас же подбежала к стенному шкафу под лестницей и открыла дверцу. Так и есть – предчувствие ее не обмануло, и пальто и плащ висят на месте, зонтика он наверняка тоже не взял; и снова ее охватило раздражение, досада и ничем не замутненная нежность, и снова все встало на свои прежние места, а все, что потом появилось между ними, рассеялось как дым.

Раньше ее рояль с наступлением холодов всегда переносили в гостиную. Но теперь он все еще стоял в маленькой нише. Здесь тоже был камин, но его еще не растопили, и в комнате было прохладно. Холодные клавиши под ее руками издали глухой аккорд – в нем тоже звучало осуждение и упрек, и она вернулась к огню и стала так, чтобы видеть через окно аллею под мокрыми сумрачными виргинскими можжевельниками. Маленькие часы па каминной полке у нее за спиной пробили двенадцать, и она подошла к окну и прижалась носом к холодному стеклу, замутив его своим дыханием. Теперь уже скоро: он не замечал времени, но никогда не опаздывал, и всякий раз, как в поле зрения появлялся зонтик, сердце замирало у нее в груди. Но это был не он, и Нарцисса провожала взглядом шлепающего по лужам человека до тех пор, пока из-под зонта ей не удавалось разглядеть его физиономию, и потому увидела Хореса только тогда, когда он дошел уже до середины аллеи. Поля его шляпы были опущены на лоб, воротник пиджака поднят до ушей и, как она и думала, у него даже и зонтика не было.

– Ах ты, дурень, – сказала она, ринулась к дверям и через матовое стекло увидела, как его смутная тень перепрыгивает через ступеньки. Он распахнул дверь и вошел, хлопая мокрой шляпой по ноге, и не заметил сестры до тех пор, пока она не подошла вплотную.

– Дурень, почему ты без плаща? – проговорила она.

Мгновенье он смотрел на нее своим безумным, робким и беспокойным взглядом, потом воскликнул: «Нар-си!», лицо его засветилось, и он охватил ее мокрыми руками.

– Пусти! – кричала она. – Ты весь мокрый!

Но он поднял ее, прижал к своей промокшей насквозь груди, повторяя: «Нарси, Нарси», и когда его холодный нос коснулся ее лица, она ощутила на губах вкус дождя.

– Нарси, – еще раз сказал он, обнимая ее, и она перестала вырываться и прижалась к нему. Потом он внезапно выпустил ее, вскинул голову, впился в нее мрачным взглядом и проговорил: – Нарси, неужели этот грубый негодяй…

– Да нет же, нет! – отрезала она. – Ты что, с ума сошел?

Потом снова прильнула к нему, забыв об его мокрой одежде, так крепко, как будто ни за что не хотела отпускать.

– О, Хорри! – сказала она. – Я так подло с тобой поступила!

3

На этот раз навстречу шел «форд», и когда шофер попытался выровнять его на предательской подтаявшей дороге, его стало бешено швырять из стороны в сторону, и в этот короткий миг между воротником шофера (он был без галстука) и женским чулком, который он намотал себе на голову под шляпой и завязал под подбородком, Баярд увидел его кадык, скачущий, словно перепуганный щенок в пеньковом мешке, и коротко усмехнулся. Все это промелькнуло и скрылось позади, Баярд резко вывернул руль, выжал сцепление, мотор взревел, огромный автомобиль занесло на скользкой поверхности, и перед его глазами, вызывая чувство тошноты, снова выплыл застрявший в грязи «форд». Потом «форд» опять уплыл из поля зрения, когда Баярд снова вывернул руль и для большей устойчивости включил сцепление, но колеса упорно не желали двигаться вдоль дороги, и автомобиль медленно сносило вбок, а морозный декабрьский мир, вызывая головокружение и тошноту, отклонялся то влево, то вправо от горизонтальной плоскости. Старого Баярда швырнуло на внука, и тот уголком глаза увидел, что старик ухватился рукой за верхний край дверцы. Теперь автомобиль встал носом к крутому холму, на котором было расположено кладбище; прямо над их головами, окруженный недвижными можжевельниками, театральным жестом простер каменную руку Джон Сарторис, зорко всматриваясь в долину, где на протяжении двух миль перед его высеченными из камня глазами тянулась построенная им железная дорога. Баярд еще раз вывернул руль.

С противоположной стороны дороги зияла отвесная пропасть. Здесь, на крутом откосе, поросшем карликовым можжевельником и изрытом бурыми бороздами, в тех местах, куда еще не добралось солнце, лежали грязные комья снега и серебрился тонкий ажурный иней. Задняя часть автомобиля на мгновенье, казавшееся бесконечным, повисла над этим провалом, но в конце концов автомобиль снова повернулся и с работающим на полную мощность мотором, не снижая скорости, крутился до тех пор, пока опять не встал носом к спуску. Но он все равно никак не мог попасть в колею, и, хотя они спустились почти до самого подножья холма, Баярд понял, что на дороге ему не удержаться. Перед тем, как с нее соскользнуть, он резко повернул к пропасти, и автомобиль на секунду, словно переводя дух, лениво повис над пустотой.