Собрание сочинений в 9 тт. Том 6 - Уильям Фолкнер

свете звезд, порожняя. «Кто едет — садись, кто не едет — с дороги катись», — объявил Бун. Уселись. Бун влез на козлы рядом с генералом Компсоном, фургон двинулся в ночь, и сперва исчезли очертанья, а там и темный движущийся сгусток стал неразличим среди окружающей тьмы. Но долго еще слышал мальчик, как повозка деревянно и неспешно погромыхивала по рытвинам. А когда и громыханье замерло, не замер Бунов голос. Бун пел — коряво, зычно, без мотива.

Это в четверг. А в субботу утром Теннин Джим оседлал охотничью лошадь Маккаслина, что шесть лет провела безвыездно в лесу, и начинало вечереть, когда он на взмыленной лошади проехал под ворота к лавке, где Маккаслин был занят выдачей арендаторам и работникам продуктов на неделю. На сей раз, чтобы не тратить время в городе, не ждать, пока заложат шарабан майора де Спейна, они сели в маккаслиновский и — в Джефферсон за майором (правил Маккаслин, Теннин Джим спал на заднем сиденье); майор де Спейн только обул сапоги, надел куртку, и той же ночью они проделали в потемках весь тридцатимильный путь до лагеря, чем свет в воскресенье пересели на лагерных кобылу и мула и на восходе солнца выехали из чащобы на взгорье, где похоронили Льва; свежела земля невысокого холмика и хранила еще следы Буновой лопаты, а за могилой укреплен меж четырех стволов помост из свежесрубленного молодняка, и что-то обернутое одеялом на помосте, а ближе к холмику — Бун и мальчик на корточках, и тут Бун — повязка снята, сорвана, длинные струпья от когтей Старого Бона, как черная засохшая смола на солнце, — вскочил и навел на них свой старый дробовик, из которого всю жизнь только и знал что мазать, но Маккаслин уже спешился: рывком высвободил ноги из стремян, на ходу, опершись о седло, спрыгнул с мула и пошел к Буну.

— Не подходи, — сказал Бун. — Проклят буду, не пущу к нему. Не подходи, Маккаслин.

А Маккаслин подходил — быстро, но не горячась.

— Кас! — позвал майор де Спейн, и затем: — Бун! Слышишь, Бун!

Он тоже спешился. Вскочил и мальчик на ноги, а Маккаслин все шел, не горячась и неуклонно, дошел до холмика, твердо протянул руку — движеньем быстрым, но не поспешным, схватил дробовик поперек ствола, и они с Буном застыли друг против друга над могилой Льва, и Бун, почти на целую голову возвышаясь над Маккаслином своим усталым, неукротимым, изумленно-яростным лицом, перечеркнутым медвежьими когтями, задышал трудно, всей грудью, точно в лесу, во всей дремучей глухомани не стало воздуха на четверых, на двоих, на одного даже Буна.

— Пусти ружье, Бун, — сказал Маккаслин.

— Ах ты, недомерок… — выговорил Бун. — Я ж у тебя вырву его. Вырву и галстучком на шейке завяжу.

— Верю, — сказал Маккаслин. — Пусти ружье, Бун.

— Такое его желание было. Он сказал нам. Сказал в точности, как все сделать. Не дам трогать. Как он велел, так и похоронили, и с тех пор вот сижу, стерегу от рысей и прочей мрази, и не дам…

Пальцы его разжались, и Маккаслин, наклонив дробовик, разрядил его так быстро, что не успел еще, кажется, первый патрон долететь до земли, а из патронника выщелкнулся уже пятый, последний, — и отбросил ружье прочь, глядя все это время Буну в глаза.

— Ты убил его, Бун? — спросил он.

Бун шагнул, отстраняясь; будто все еще пьян с четверга, вытянул, ища опоры, руку, шатко двинулся к ближнему дереву, не рассчитал, как бы ослеп, и, падая, валясь, выбросил обе руки, уперся в толстый ствол, повернулся, прислонился к дереву спиной и затылком — лицо неистовое, усталое, в шрамах, грудь широко вздымается и опадает, — а Маккаслин неотступно шел за ним и не отводил глаз от глаз Буна.

— Ты убил его, Бун?

— Нет! — сказал Бун. — Нет!

— Правду скажи, — настаивал Маккаслин. — Я сам не смог бы ему отказать.

И тут подбежал мальчик. Встал между ними, загораживая Буна, и не из глаз только хлынули слезы, а — ощутилось мальчику — по́том брызнули со всего лица.

— Не лезь к нему! — закричал он. — К черту! Не лезь!

IV

и вот ему двадцать один. Теперь он правомочен стал объявить Маккаслину, и не лесная чаща фоном для их противостоянья, а земля одомашненная, та, что должна была достаться ему по наследству, та, что дед его, старый Карозерс Маккаслин, купил на деньги белых людей у людей диких, деды которых охотились на ней без ружей, и одомашнил эту землю, привел в должный порядок или, во всяком случае, считал так потому, что невольники его, в чьей жизни и смерти он был властен, свели с нее лес и процарапали, взрыхлили грунт вершков на восемь в глубину, чтобы растить на ней нечто, ранее не росшее и способное вернуть плантатору деньги, уплаченные за эту мнимо купленную землю, и сверх того давать достаточную прибыль; и потому-то старый Карозерс Маккаслин смог взрастить детей, отпрысков и наследников своих, в убеждении, что он вправе владеть тою землей и завещать ее — а ведь сильный этот и нещадный человек насмешливо провидел и свою силу, и гордыню, и тщету и презирал все потомство свое, зная, что земля не покупна и не продажна, — как знал это майор де Спейн со своим участком лесных дебрей, которые древней и значимее любых купчих крепостей; как знал это старый Томас Сатпен, у которого майор де Спейн откупил тот участок; как знал Иккемотуббе, вождь племени чикасо, у которого Томас Сатпен купил тот участок за деньги ли, за ром ли, — знал Иккемотуббе в свою очередь, что земля не его и ни клочка не волен ни отдать он, ни продать

не лесная чаща фоном, а земля, и не домогается ее он жадно, а отрекается владеть ею, и, как тому и следовало быть, происходит отреченье в лавке, где если не сердце плантации, то уж наверняка ее солнечное сплетение: в деревянном приземисто-квадратном строении с верандой по фасаду, мрачно торчащем средь полей и по-прежнему, даже и после 1865 года, неволящем работников, отверженных и обездоленных; стены оклеены рекламой табака, средств от простуды и снадобий да мазей, изготовленных и продаваемых белыми для просветленья темной кожи и распрямленья курчавых волос, чтобы негры могли стать похожи на ту самую расу, что двести лет держала их в рабстве, из которого даже кровавая гражданская война но освободит полностью и через сотню лет

он с Маккаслином Эдмондсом среди застарелых запахов сыра, солонины, керосина, конской сбруи, и тянутся рядами полки, где табак, рабочая одежа, склянки с лекарствами, грубые нитки, плужные болты, а