Жорж Санд - Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок

Первые два часа Эдме, гарцевавшая на небольшой, красивой и очень резвой кобыле лимузинской породы, которую ей нравилось горячить и обуздывать, щеголяла своим искусством перед отцом и держалась вблизи коляски, откуда улыбающийся старик, оживленный и растроганный, с умилением ею любовался. Каждый вечер, увлекаемые вращением нашей земли вокруг оси, мы с наступлением тьмы нежно прощаемся с дневным светилом, уходящим от нас, чтобы царить на небосводе другого полушария. Подобно этому, старец, созерцая на пороге смерти молодость, силу и красоту своей дочери, утешался тем, что ей суждено продлить его существование в другом поколении.

Охота уже была в разгаре. В Эдме, как и во всех Мопра, жил воинственный дух, и, несмотря на внешнее спокойствие, ей не всегда удавалось совладать со своей горячей кровью; повинуясь знакам, которые ей незаметно подавал отец, чьим величайшим наслаждением было видеть, как она мчится галопом, Эдме пустила лошадь во весь опор вслед за охотниками, вырвавшимися вперед.

— Скачи! Скачи за ней! — крикнул мне дядюшка: едва он завидел, что дочь перешла в галоп, вполне понятное отцовское тщеславие тотчас же уступило в его душе место тревоге.

Я не заставил повторять это приказание и, вонзив шпоры в бока лошади, вскоре присоединился к Эдме на окольной тропинке, по которой она поскакала, чтобы догнать охотников. Я задрожал от испуга, увидя, что она, как тростник, сгибается под ветвями, в то время как разгоряченная лошадь с быстротою молнии уносит ее в чащу.

— Ради бога, Эдме, не так быстро! — закричал я. — Вы расшибетесь.

— Не мешай, слышишь? — весело отвечала она. — Отец мне разрешил. Оставь меня в покое, говорю я тебе: если ты остановишь мою лошадь, получишь хлыстом по руке.

— Позволь мне, по крайней мере, ехать следом, — сказал я, подъезжая вплотную к ней, — дядюшка приказал охранять тебя, и если приключится несчастье, я убью себя.

Почему мной владели столь мрачные мысли? Право, не знаю: ведь я не раз видел, как Эдме неслась во весь опор по лесу. Со мной творилось что-то странное; полдневный зной ударял в голову, нервы были натянуты как струна. С утра мне нездоровилось, и я не стал завтракать, а чтобы поддержать свои силы, выпил натощак несколько чашек кофе с ромом. Итак, я испытывал сильный страх за Эдме, но уже через несколько мгновений страх этот уступил место невыразимо радостному чувству любви. Возбужденный стремительной скачкой, я помнил лишь одно: я должен настичь Эдме. Она мчалась впереди такая легкая и грациозная на своей легконогой вороной кобыле, чьи копыта бесшумно касались мха, что походила на фею, появившуюся в этих пустынных местах, чтобы смутить разум людей и увлечь их за собой в коварную чащу. Я позабыл об охоте, обо всем на свете, я не замечал ничего, кроме Эдме. Внезапно какая-то пелена застлала мой взор. Я больше уже не видел кузины, но по-прежнему несся вперед. Я был словно в немом исступлении. Вдруг Эдме остановилась.

— Что мы делаем? — обратилась она ко мне. — Шума охоты не слышно, перед нами какая-то река. Мы взяли слишком влево.

— Напротив, Эдме, — отвечал я, ни слова не понимая из того, что говорю, — если не замедлять скачки, мы скоро будем у цели.

— Отчего вы так раскраснелись? — спросила она. — Ну, а как мы переправимся через реку?

— Раз есть дорога, и брод найдется, — сказал я. — Вперед, вперед!

Я весь был во власти неистового желания продолжать скачку; мною владела одна мысль — углубиться как можно дальше в лес вместе с Эдме; но мысль эта была словно окутана туманом, и когда я пытался стряхнуть его, то ничего не ощущал — только кровь гулко стучала в груди и в висках.

У Эдме вырвался жест нетерпения.

— Что за окаянные леса! Я вечно плутаю в них, — проговорила она.

Ей, должно быть, вспомнился зловещий день, когда, отбившись от охоты, она очутилась в Рош-Мопра, ибо я тоже вспомнил об этом, и образы, всплывшие в моем мозгу, вызвали у меня нечто вроде головокружения. Я машинально следовал за Эдме к реке и вдруг увидел ее уже на другом берегу. Меня охватило бешенство оттого, что лошадь кузины оказалась ловчее и смелее, чем моя. Мой конь, испугавшись крутого спуска, заупрямился, не решаясь двинуться вброд. За это время Эдме еще больше опередила меня. Я до крови вонзил шпоры в бока коня, и он едва не сбросил меня на землю. Так повторялось несколько раз, и когда я наконец оказался на другом берегу, то в слепой ярости устремился в погоню за Эдме. Я настиг девушку, схватил ее лошадь под уздцы и закричал:

— Стойте, Эдме, я требую! Дальше вы не поедете!

Я резко дернул повод, лошадь ее встала на дыбы. Эдме потеряла равновесие и, чтобы не упасть, легко спрыгнула наземь; она оказалась меж двух лошадей и могла попасть им под копыта. Я спрыгнул почти одновременно с нею и растолкал лошадей. Кобыла Эдме, от природы смирная, остановилась и спокойно принялась щипать траву. Мой же конь закусил удила и умчался. Все это произошло в одно мгновение.

Я заключил Эдме в объятия. Она высвободилась и сухо сказала:

— Как вы грубы, Бернар! Не выношу ваших манер. В чем дело?

Взволнованный и сконфуженный, я ответил, что мне показалось, будто ее кобыла понесла, и я испугался, как бы не произошло несчастья, видя, как стремительно она мчится вперед.

— И, спасая мою жизнь, вы заставляете меня соскочить с лошади с риском разбиться, — заметила она. — Нечего сказать, любезно!

— Разрешите, я помогу вам сесть в седло, — сказал я и, не дожидаясь согласия Эдме, приподнял ее.

— Вам прекрасно известно, что я сама сажусь в седло, — воскликнула она вне себя от гнева. — Пустите меня, я не нуждаюсь в ваших услугах!

Но я уже не в силах был повиноваться. Голова моя шла кругом; руки плотно сомкнулись вокруг стана Эдме, и я тщетно пытался их разжать; губы против воли коснулись ее груди; она побледнела от гнева.

— До чего ж я несчастен, — шептал я со слезами на глазах, — до чего ж я несчастен, что постоянно оскорбляю тебя, и ты все больше и больше меня ненавидишь, в то время как я все сильнее тебя люблю!

Эдме была от природы властной и вспыльчивой. Ее характер, привыкший к борьбе, с годами приобрел необыкновенную энергию. Она уже совсем не походила на ту дрожащую юную девушку, которую я некогда сжимал в объятиях в Рош-Мопра и которая проявила скорее находчивость и изобретательность, нежели отвагу, обороняясь от меня. Теперь это была неустрашимая и гордая женщина, она скорее позволила бы убить себя, нежели подала бы повод для дерзостной надежды. К тому же Эдме знала, что страстно любима, и сознавала собственную силу. Вот почему она с презрением оттолкнула меня и, так как я в исступлении следовал за нею, подняла хлыст, угрожая оставить позорный след на моем лице, если я посмею прикоснуться хотя бы к ее стремени.

Я упал на колени, я умолял Эдме не покидать меня, не даровав прощения. Она уже сидела в седле и, оглянувшись вокруг, чтобы отыскать дорогу, воскликнула:

— Только этого еще не хватало: вновь увидеть ненавистные места! Взгляните, сударь, взгляните, куда мы попали!

Я, в свою очередь, осмотрелся и увидел, что мы находимся у лесной опушки, на тенистом берегу небольшого пруда Газо. В двух шагах от нас, сквозь деревья, густо разросшиеся с той поры, как Пасьянс покинул эти места, виднелся вход в башню: он зиял средь зеленеющей листвы, словно черная пасть.

Я вновь ощутил головокружение, во мне жестоко боролись враждующие инстинкты. Кто объяснит таинство, совершающееся в человеке, когда дух его борется с плотью и одна часть существа стремится подавить другую? Верьте мне, в натурах, подобных моей, борьба эта всегда ужасна, и не думайте, что у людей горячих воля играет второстепенную роль; только в силу нелепой привычки мы постоянно твердим человеку, изнемогшему в поединке с самим собою: «Вам надо было обуздать себя».

XXII

Как объяснить вам, что произошло со мною, когда моему взору внезапно предстала башня Газо? До того я видел ее лишь дважды, и оба раза она была свидетельницей сцен, поражающих ужасом и скорбью; но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что было уготовано мне в тот день, когда я в третий раз узрел стены этой башни, — есть же такие проклятые богом места!

Мне чудилось, будто я все еще вижу на треснувшей двери кровь двух представителей рода Мопра. Я испытывал мучительный стыд при воспоминании об их преступной жизни и страшном конце: ведь и во мне жил насильник. Я ужаснулся при мысли о том, какие чувства меня обуревали, и понял, почему Эдме не могла полюбить меня. Должно быть, в злосчастной крови Мопра Душегубов таилось роковое сродство с моей кровью, ибо я чувствовал, что сила моих разбушевавшихся страстей возрастает по мере того, как возрастает мое стремление их обуздать. Я подавил в себе все другие проявления своей неистовой натуры, от них почти уже не осталось следа. Я стал сдержаннее, сделался если не кротким и терпеливым, то, во всяком случае, привязчивым и чувствительным. Я весьма высоко ставил законы чести и уважал достоинство других людей; но любовь была моим самым опасным врагом, ибо она ставила под угрозу обретенные мною нравственные устои и душевную тонкость; именно любовь поддерживала в моей душе связь между прошлым и настоящим, связь прочную и нерасторжимую; мне было почти невозможно провести грань между тем, каким я был прежде и каким стал теперь.