Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Предала себя страшному «нельзя» — плати. Боже мой! Мог­ло ведь быть, если бы не все это, десять лет свободы и простого счастья! Этот не изменил бы, этот — верен. Нельзя! Нет дороги!

— Возьмите этот табун, великая матерь, — сказал он. — Таких коней нет больше нигде. Пускай они верно носят вас, как верно будет носить вас моя земля.

Он подчеркнул «моя». Он говорил о своей земле и себе, а не обо всех землях большой реки.

— Не надо, князь. Они счастливы тут. Здесь растет полынь.

И он склонил вежливо и просто седую голову.

— А где ваш сын, князь? Он здесь?

— Даниил! — грянул князь. — Выйди!

И тут она увидела, как из радужной гурьбы выступил тринадца­тилетний юноша, стройный, горделиво-сильный, яркий, похожий и непохожий на отца. Легкой походкой подошел к ней, стройный, как сказочный царевич, в расшитом серебром голубом одеянии, в голубых сапожках, с золоченым кинжалом на боку.

Шел и не знал, что каждый его шаг — шаг по сердцу смотрев­шей на него. Вот такого бы сына! Такого сына от этого. Мог бы быть лишь на три года моложе, сильный, красивый, взращенный и этим ветром, и лунным рассеянием на серебряной полыни. Не кликуша! Не придурок Павел! Богинич! И мог бы быть от него.

От него. От того, в чьих руках хотелось быть вечно.

Даниил подошел, стал и начал без страха смотреть в ее гла­за. Это была царица. Та, перед которой надо поклоняться. Такой, только молодой, когда-то будет его жена.

И царица смотрела, и горечь становилась нестерпимой. Ибо этот парень, совсем непохожий, напоминал ей почему-то того, в серебряную ночь, и еще Сергея Салтыкова, первую любовь, перед которой до сих пор стыдно за каждую... Кроме той, в серебряную ночь... Горечь первой любви, за которой тоска до конца... кроме счастья и горечи в ночь, когда серебрилась полынь.

Напоминает Сергея, но красивее стократ. И чист, и вырастет — не будет без страсти и, пускай временного, увлечения волочиться за первой встречной юбкой.

Миновали, миновали годы. А жаль, что миновали. Будучи де­вочкой — вот такого бы любить. Или иметь сыном... в свои годы.

Миновали. И этот будет с другой, когда уже не будет ни ее, ни всех, с кем была... и того, который подарил ей серебряную полынь под луной.

А мальчик смотрел на нее, и она казалась ему красивой, ибо все было для нее. И он спокойно подал ей букет полевых цветов, окаймленный дымно-сизой полынью. Его никто не учил. Просто он любил полынь.

Горечь была нестерпимой. Чтобы не потерять от нее сознания, не биться головою обо что-то твердое, следовало что-то говорить. Взгляд ее упал на золотые ножны кинжала.

— Маленький литвин, — грустно и горько произнесла она. — Когда-нибудь он заменит этот кинжал саблей и пойдет на нас. Вы ведь нас всех ненавидите.

Щеки его вспыхнули, он глубоко вздохнул. А потом вытащил лезвие из ножен, сломал сталь и бросил обломки к ее ногам.

Нет, она не могла смеяться над этим жестом ребенка.

— Ну а если бы тебе сказал это после меня кто-нибудь другой, только более резко? — спросила она. — Кто-нибудь из мужчин. Вот он.

И она указала на нового фаворита, Дмитриева-Мамонова, будто стремясь отомстить ему за то, что он рядом. Мамонов горделиво кривил губы.

— Тогда бы я пожалел, что сломал кинжал, — ответил юно­ша. — Пожалел бы на ту минуту, которая нужна, чтобы взять вто­рой... Ему пришлось бы худо.

И все засмеялись, так как субтильному и мелкому в кости Ма­монову действительно пришлось бы худо с этим стройным и силь­ным юношей.

...Ресницы отца повлажнели от гордости за сына. А она вновь вспомнила полынь и белых коней в лунной дымке.

...В Веже отгремел такой праздник, каких Приднепровье еще не знало.

Никто не знает, вернулась или не вернулась полынь. Но, уез­жая, она обратилась к Акиму Загорскому:

— Не хотел взять тогда — возьми теперь. Для него. Теперь ведь все равно. Теперь — конец.

И он пожалел последнюю свою женщину.

— Для него — возьму.

Это были земли на юге. Те, которые через двадцать лет были проданы за два миллиона. Акиму они не принесли ни гроша. Он не взял ни единой души, чтобы поселить там. Никого из живых не следовало вмешивать в то, что произошло между этой женщиной и им. Они были равны — и в этом была единственная награда. Никого из живых.

— Почему ты не хочешь? Почему берешь только это?

— Там тоже растет полынь, — ответил он.

— Не для нас, — продолжила она.

Даниил проводил ее до Киева. Она сама попросила об этом. И, следя за кортежем, исчезающим вдали, Аким Петрович невольно и вслух повторил ее слова:

— Не для нас.

И это было все.

***

Даниилу Загорскому было двадцать четыре года, когда умерла императрица. Аким Загорский умер на год раньше, в одночасье. Совсем молодой. В каких-то пятьдесят семь лет. Съела его, види­мо, та манера жизни, какой он придерживался последние двадцать лет. Натура с излишком сил не могла смириться с бездеятельно­стью. Только память жены и сын, да еще охота. И вот, как только сын перестал требовать внимания, началось угасание.

Пан Аким ездил в отъезжее поле еще за два дня до кончины. А назавтра слег. В горле что-то клокотало, и потом утихло. Могучие руки неподвижно лежали на атласе покрывала. Причастившись, он попрощался с сыном и умолк. И только за пять минут до кон­чины, не раскрывая глаз, сказал одно слово, еле слышно:

— Полынь.

И неизвестно было, о чем он это — о лунной полыни или во­обще о жизни.

...О кончине отца сын сообщил в Петербург. Еще тогда, во вре­мя путешествия, прощаясь с ним, она просила обо всех изменени­ях в жизни писать непосредственно ей и дала свою печать.

Плакала тогда. Знала, что перед мальчиком не стыдно.

Он ничего не сказал в то время отцу. И вот теперь написал.

Месяца два ничего не было слышно. А потом на загорщинское подворье восьмерка коней привезла окованную железом повозку. На ней была цельная глыба малахита высотою в два человеческих роста. Какого-то удивительного дымно-зеленого малахита, в сизых разводах, — как полынь.

На глыбе были только четыре слова:

— Vale, principium finis mein!1

Аким Петрович был похоронен в усыпальнице Загорских ус­ловно.