Марсель Пруст - Беглянка

«Должно быть, брак юного Говожо устроила принцесса Пармская», – в разговоре со мной заметила мама. И это была истинная правда. Принцесса Пармская давно соста­вила себе представление о Леграндене по его произведени­ям как о человеке изысканном; знала она и маркизу де Говожо, менявшую тему разговора, когда принцесса спра­шивала ее, сестра ли она Леграндена. Принцесса знала, как тяжело переживает маркиза де Говожо то, что она осталась за дверью высшего общества, где никто ее не при­нимал. Когда принцесса Пармская, взявшая на себя труд подобрать партию для мадмуазель д'Олорон, спросила де Шарлю, знает ли он милого образованного человека Лег­рандена де Мезеглиз (так называл себя теперь Легранден), барон сначала ответил, что не знает, потом ему вдруг при­шел на память путешественник, с которым он однажды ночью познакомился в вагоне и который оставил ему свою визитную карточку. Барон загадочно улыбнулся. «Возмож­но, это он и был», – подумал барон. Поняв, что речь идет о сыне сестры Леграндена, он сказал: «Послушайте, это было бы отлично! Если он похож на своего дядюшку, то это меня не насторожило бы – я всегда говорил, что из них выходят отличные мужья». – «Из кого это – из них?» – спросила принцесса. «Мадам! Я бы вам все объ­яснил, если бы мы с вами виделись чаще. С вами приятно поговорить. Вы так умны!..» – сказал де Шарлю; ему за­хотелось пооткровенничать, но дальше этого дело не по­шло. Фамилия Говожо ему понравилась; родителей он не жаловал, но ему было известно, что в Бретани это одна из четырех семей баронов, и лучшее, на что он мог надеяться для своей приемной дочери, это – старинное, всеми ува­жаемое имя, с прочными связями в своей провинции. Принц был бы невозможен, да и нежелателен. А это было как раз то, что нужно. Принцесса послала за Легранденом. С некоторых пор он изменился внешне, и к лучшему. Не­которые женщины не обращают внимания на свое лицо., следят только за стройностью талии и не выезжают из Мариенбада. Легранден напустил на себя развязность ка­валерийского офицера. Де Шарлю толстел и становился все медлительнее, а Легранден становился все более стройным и подвижным – противоположные следствия одной и той же причины. У стремительности Леграндена была еще и причина психологическая. Он имел обыкновение посещать дурные места и не любил, чтобы кто-нибудь видел, как он входит, выходит, – он там исчезал. Когда принцесса Пар­мская заговорила с ним о Германтах, о Сен-Лу, он сказал, что всех их знает с давних пор, но спутал: Германтов он знал понаслышке, а встречал у моей тети Свана, отца будущей г-жи де Сен-Лу, ни вдову, ни дочь которого он, кстати сказать, не желал посещать в Комбре. «Я даже не­давно путешествовал с братом герцога Германтского, де Шарлю. Он неожиданно завязал со мной беседу, а это добрый знак: это доказывает, что он не чопорный дурак, что он не претенциозен. О, я знаю все, что про него гово­рят! Но я этому не верю. Кстати, личная жизнь чужих людей меня не интересует. Он произвел на меня впечат­ление человека добросердечного, прекрасно воспитанного». Принцесса Пармская заговорила о мадмуазель д'Олорон. Германтов умиляли доброта де Шарлю, то, что он, человек, всегда проявлявший отзывчивость, теперь составляет сча­стье бедной, прелестной девушки. Герцог Германтский, страдая от того, что у его брата такая репутация, давал понять, что, как бы красиво это ни выглядело, однако это вполне естественно. «Не знаю, правильно ли меня поймут, но тут все естественно», – говорил он как будто бы сбив­чиво, но именно эта сбивчивость придавала тому, что он говорил, убедительность. Его целью было доказать, что де­вушка – дочь его брата, которого он признавал. В то же время благодаря этому становился ясен Жюпьен. Принцес­са Пармская поддерживала эту версию, чтобы убедить Лег­рандена, что юный Говожо женится на ком-то вроде мад­муазель де Нант, которыми не гнушались ни герцог Орле­анский, ни принц Конти.

Эти два брака, которые мы с матерью обсуждали в поезде по дороге в Париж, произвели на героев нашего рассказа довольно сильное впечатление. Наиболее поразительное изменение наблюдалось у Жильберты, отличное от того, какое произошло в женатом Сване. В первые месяцы Жильберта была счастлива принимать у себя сливки общества. Конечно, только из-за наследства приглашали близ­ких друзей, которыми дорожила ее мать, но приглашали их только в определенные дни и только их одних, не смешивая с людьми из высшего света, точно соединение г-жи де Бонтан или г-жи Котар с принцессой Германтской, как соединение двух порошков, может послужить причиной непоправимого бедствия. Бонтаны, Котары и другие, хотя и были недовольны тем, что ужинают в своем узком кругу, однако гордились тем, что могут сказать: «Мы ужинали у маркизы де Сен-Лу», тем более что иногда удавалось за­звать виконтессу де Марсант, у которой, с ее черепаховым веером с перьями, был действительно вид великосветской дамы, а она была заинтересована в наследстве. Она лишь изредка принималась расхваливать скромных людей, кото­рых замечаешь, только когда подаешь им знак, когда изящнейшим и высокомерным кивком желаешь привлечь вни­кание таких прекрасных слушателей, как Котар или Бонтан. Может быть, из-за моей бальбекской подружки, может быть, из-за тети, с которой я любил встречаться в этом кругу, мне хотелось числиться в этом разряде людей. Но Жильберта, для которой я был теперь прежде всего другом ее мужа и Германтов, считала, что эти вечера не достойны того, чтобы я их посещал. «Я была очень рада вас видеть, – когда я уходил, говорила она, – но приходите лучше послезавтра – вы увидите мою тетю Германт, гос­пожу де Пуа; сегодня были мамины подруги – чтобы до­ставить ей удовольствие». Но продолжалось это недолго, очень скоро все резко изменилось. Произошло ли это по­тому, что общественная жизнь Жильберты должна была изобиловать теми же контрастами, что и жизнь Свана? Во всяком случае, Жильберта совсем недавно стала маркизой де Сен-Лу (а немного погодя – герцогиней Германтской), и, достигнув всего самого блестящего и трудного, она по­лагала, что имя Германт к ней пристало, как темнокоричневая эмаль, что, кого бы она ни посещала, она будет для всех герцогиней Германтской (но это было заблуждение, потому что цена титула, как и цена кошелька, поднима­ется, когда на него спрос, и опускается, когда его предла­гают). Словом, присоединяясь к мнению того опереточного персонажа, который заявлял: «Полагаю, что мое имя из­бавляет меня от того, чтобы о нем распространяться», Жильберта начала открыто выказывать презрение к тому, чего она так добивалась, заявляла, что все обитатели Сен-Жерменского предместья – идиоты, у которых невозмож­но бывать, и, перейдя от слов к делу, перестала к ним ездить. Те, что познакомились с ней в этот период, слы­шали, как эта герцогиня Германтская остроумно, всласть потешается над герцогами, и наблюдали нечто более пока­зательное: то, что ее поступки не расходились с ее насмеш­ками. Они не допытывались, благодаря какой случайности мадмуазель Сван превратилась в мадмуазель де Форшвиль, мадмуазель де Форшвиль – в маркизу де Сен-Лу, а потом и в герцогиню Германтскую. Быть может, они не задумывались и над тем, что результаты этой случайности в не меньшей степени, чем причины, помогают объяснить даль­нейшее поведение Жильберты, почему визиты разночинцев воспринимаются не так, как в то время, когда Жильберту называли еще «мадмуазель Сван», а иначе, когда она стала дамой, которой все говорят: «ваша светлость», опостылев­шие же ей герцогини называют ее «кузиной». Люди охотно пренебрегают целью, которой им не удалось достичь, или же целью, которая достигнута. Вскоре гостиная новоявлен­ной маркизы де Сен-Лу приняла свой окончательный вид (во всяком случае, с точки зрения светской; мы еще уви­дим, какие бури будут там свирепствовать). Вид этой гос­тиной удивлял вот чем. Все еще помнили, что самые торжественные, самые изысканные приемы в Париже, не ус­тупавшие приемам у принцессы Германтской, были при­емы у виконтессы де Марсант, матери Сен-Лу. В последнее время гостиная Одетты, не пользовавшаяся такой славой, тем не менее была столь же ослепительна, роскошна и элегантна. Сен-Лу, счастливый тем, что, благодаря боль­шому состоянию жены, у него теперь есть все, чего только можно пожелать для своего благоденствия, думал лишь о том, чтобы спокойно провести вечер после хорошего ужи­на, на который приходили музыканты услаждать его слух прекрасной музыкой. Этот молодой человек, одно время казавшийся таким гордым, таким честолюбивым, пригла­шал побыть среди всей этой роскоши своих приятелей, ко­торых не приняла бы его мать. Жильберта претворяла в жизнь слова Свана: «Качество не имеет для меня большого значения – я опасаюсь количества». Сен-Лу, благоговев­ший перед женой и потому, что он ее любил, и потому, что этой необычайной роскошью он был обязан ей, ни в чем ей не противоречил, тем более что их вкусы сходились. У них были самые красивые лошади, самая красивая яхта, но хозяева брали с собой только двух гостей. В Париже к ним ежевечерне приходили поужинать трое-четверо дру­зей, но не больше. Таким образом, в силу непредвиденного и, однако, естественного упадка, каждая из двух огромных материнских вольер была заменена тихим гнездом.