Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

И при этом вид имел ну никак не изнеженногр придворного, а скорее воина и соколятника, опасного для каждой райской птицы, которую отметит своим глазом. Нежного воина. Архангела с сини­ми глазами, гневающегося на весь род людской, кроме женщин.

И женщины любили его, нежили и, странно, не гневались, если он шел дальше. Потом, уже на склоне дней, когда и Акима Петро­вича давно не было, у многих седых бабушек при воспоминании туманились глаза.

— Был архангел. Только на один день, как у Марии. Для одного дня, видимо, и жили.

Все было. Надушенные записки, ожидание под замком в даль­ней комнате, запах женских плеч, похожий на аромат цветов, — у каждого цветка — свой, — дуэли до первой крови и дуэли смер­тельные, на промозглом рассвете, который может стать послед­ним.

На дуэлях ему везло, и он шел дальше, слишком необыкновен­ный и прекрасный, чтобы кто-то решился задержать его при себе на больший срок, нежели он сам того хотел.

Из Варшавы его выслали за покушение на королевское досто­инство — поговаривали, не безуспешное. Да и как еще мог бы с ним сражаться даже король? Не привлекательностью ведь, не силой.

И, наверно, стал бы Загорский вторым де Маранья, если бы не встретил девушку, которая полюбила его больше всех, но не пошла навстречу ему, потому что с детства была обещана мона­стырю.

Загорский повел неравную борьбу против веры людей и веры самой девушки, против законов, обычаев и властей.

И победил. А победив, женился и поселился в Загорщине, где построил себе и жене «итальянский дом», иногда заезжая в Вежу, где начал строить дворец в честь жены, задумав сделать его лучше всех, что когда-нибудь видело Приднепровье и обе столицы.

Удручало лишь то, что у жены не было детей. Лишь это было тучей на светлом небосклоне.

Так продолжалось долго. Пять лет, вплоть до того, пока в Загор­щине, Витахмо, Озерище, Татарской Гребле, Веже, Святом, Дре­говичах. Милом и других деревнях пана не взревели, разрываясь, орудия.

Родился сын. Наследник. Родился Данила, сын Акима и внук Петра, а правнук Северина и далекий пронаследник Глеба.

Шел тысяча семьсот семьдесят второй год. Как дубина на го­лову, упал на дворян первый раздел Польши. Россия аннексиро­вала Приднепровье. Многие радовались, многие ругались, кое-кто пробовал протестовать. Но Акиму Загорскому до всего этого не было дела. У него был сын, сын, которому он при рождении по­дарил Вежу и родовой диамант «Набоб» с двумя пудами золота. У него был сын от самой любимой женщины, а после королей хоть deluge, а после королей и государства и нас, грешных, хоть две лужи.

Государства проходят, и царства проходят, вечная лишь лю­бовь, и человек не может умереть, не оставив следа на лоне зем­ном. Не он, так его брат. И об этом свидетельствует то, что люди есть на земле.

Вот он, человек, лежит в самых тонких пеленках, расшитых гербами, на которых золото и три стрелы и родной чертополох на кургане. У него есть отец, и мать, и пращуры, и серебряная ложка во рту. Так гори они ясным пламенем, государства, про­падай они пропадом!

...Пан Аким прожил с женой только семь лет. Она заболела и умерла, оставив вдовцу двухлетнего сына. Коротким было счастье, вырванное у Бога.

Загорский закаменел. Это было страшное время. Что-то сло­малось в душе у князя. Все поняли это, когда он, вопреки своему обычаю, оставил без смертельного удовлетворения слова одного неосторожного, который, имея в виду кончину его жены, брякнул что-то о «персте Божьем». Князь только измерил его мертвыми глазами и бросил:

— Я прогневил Бога... А чем же вы его прогневили, такие святые, что гуляет по вашим усадьбам Емелька Пугач, донской казак, а российский лжеимператор?.. Святостью?! Чтоб вы уже на висе­лице от его руки поскорее повисли, чтоб вы...

Неосторожный замочил портки. Счастье его, что не кровью.

...Надо было как-то жить. Ради сына. И князь затворился в Загорщиие, уделяя все внимание только ему. Бывший «шаматон и ферлакур важнецкий» жил теперь едва ли не суровым мнихом. Охотился, ночевал в лугах, пропах дымом костров и вереском. Сына возил с собой, чтобы рос здоровым, потому что это было последнее, что у него оставалось, и он хотел, чтобы это последнее жило бесконечно.

Из-за долгой отвычки от женщин и суровой жизни глаза быв­шего ферлакура стали наивными, как мир, и простыми, как широ­кое небо над головой. Будто все простое отразилось в них: смерт­ный взгляд затравленного волка, ширина рек, дым ночных костров и васильковое небо с первой звездой.

Женщины были теперь ему без надобности. Он твердо, не чув­ствуя в этом жертвы, решил, что их не будет у него никогда.

И тут началась семейная легенда.

...Весною семьдесят пятого года императрица Екатерина реши­ла посетить свои новые земли. Она ехала туда для встречи с им­ператором австрийским Иосифом, который должен был прибыть в Могилев инкогнито, под именем графа Фалькенштейна.

Потемкин, которому указом от первого января были поручены губернии Новороссийская и Азовская с укреплениями Днепров­ской линии, оставил Крым и поскакал в Полоцк, первый пункт, где должна была остановиться самодержица.

Отовсюду собирались в Полоцк дворяне. Вооруженные маг­наты ехали со своими знаменами, вели под ними отряды своей мелкопоместной шляхты. От Могилевского дворянства для встречи императрицы был направлен в Полоцк князь Загорский. Он не отказался, собрание оказало ему честь, и двинулся во главе двух сотен «своих» сабель.

Екатерина ехала в Могилев с новым своим фаворитом, Лан­ским. Что бы там о нем ни говорили, но он по-настоящему, не из-за почтения и выгоды, любил ее, слишком глубокой и потому немного унижающей любовью.

Любовь эта была ему не радостью, а источником неисчерпае­мых мучений.

...Он — боялся. Он знал, что он беззащитен, что от него, как и от других, ничего не зависит, что в каждую минуту его, вместе с его любовью, могут бросить в черную бездну, которой представ­лялся ему мир без нее...

В этом была страшная горечь, так как душой он знал: если его бросят, то поделом. У него не было ни мужественной силы и ума Потемкина, ни красоты Зорича. Чем он мог удержать ее? У него была лишь любовь, трогательная в своей непосредственности и глубине.

Но он был посредственностью.

Любила ли она его? Могла ли без него жить? Он был посред­ственностью, да, но ведь и Ромео, если отбросить его страсть, обыкновенный молодой человек,