Альберто Моравиа - Я и Он

— Почему? — Потому что ты не революционер и не веришь в революцию. Более того, в глубине души ты контрреволюционер.

— Ну, конечно, ведь только контрреволюционеры способны на подобные взносы.

Вроде бы я его сделал. Хоть какая-то польза от моих миллионов: по крайней мере, буду затыкать ему рот каждый раз, когда он вздумает наседать на меня с помощью политических доводов. Однако я снова ошибаюсь. Как безнадежный "униженец", который ни бельмеса не смыслит в "возвышенцах". Вяло и безразлично он цедит: — Пять миллионов вовсе не доказывают, что ты революционер. Тем более что за последнее время произошли события, которые доказывают обратное.

— Какие еще события? — Ты был у Протти и пытался представить в дурном свете моих товарищей по группе и меня. Ты заявил Протти, что мы делаем фильм против капитализма и против него.

Катастрофа! Растерянно я бормочу: — Да кто тебе сказал? — Сам же Протти и сказал.

— Протти ровным счетом ничего не понял. Я просто рассказал ему два варианта сценария: мой и твой, чтобы он составил представление о сложности нашей работы. Вот и все.

С надеждой жду, что Маурицио ввяжется в спор. На самом деле такая пикировка на равных, в которой Маурицио упрекал бы меня в предательстве, а я защищался или даже переходил в контрнаступление, пожалуй, смягчила бы мое чувство неполноценности. Однако Маурицио прочно закрепился "наверху" и не намерен уступать свои позиции. Пока я распаляюсь для защиты, он смотрит на меня пристальным взглядом, но не перебивает. Выждав немного, он говорит: — Впрочем, это неважно. Я хотел сказать тебе только одно: чтобы быть настоящим революционером, мало просто заплатить пять или, скажем, пятьсот миллионов. Но сейчас речь не об этом.

Дело дрянь. Маурицио избегает столкновения и еще надежнее запихивает меня "вниз".

— А о чем? — спрашиваю я раздраженно.

— Я заехал за тобой. На сегодня назначено собрание группы. Оно состоится во Фреджене, в доме Флавии. Я, как условились, представлю тебя, объявлю о твоем взносе, а потом начнется обсуждение сценария.

Я не скрываю своего удовлетворения. Представление группе уже столько раз назначалось и столько раз откладывалось, что постепенно стало одним из способов, с помощью которых Маурицио удерживал меня "внизу".

— Едем прямо сейчас? — спрашиваю я бодро.

— Прямо сейчас.

— Прекрасно. А какая повестка дня? — Вначале я представлю тебя, потом перейдем к диспуту по сценарию.

Я искренне радуюсь. Прежде всего меня радует представление: "Представляю вам товарища Рико. Мы с ним отлично поработали над сценарием нашего фильма". Затем объявление о моем солидном взносе: "Товарищ Рико внес целых пять миллионов на общее дело, похлопаем товарищу Рико". Наконец обсуждение: "Диспут по сценарию "Экспроприации", разработанному совместно мною и Рико, считаю открытым". Короче говоря, я жду чего-то достойного, серьезного, основательного, нового, возвышенного, просвещенного. Чего-то дружеского, бодрящего, душевного. Это будет встреча двух поколений: их и моего. Начало надежных, длительных и благотворных отношений как для них, так и для меня. Вдохновенно я восклицаю: Я рад! Я необычайно рад! Мы принадлежим к разным поколениям. Но почему бы нам не работать вместе? По сути, так и должны создаваться сценарии: не в одиночку, не на пару, а коллективно. Возможно, это начало невиданного и поистине революционного эксперимента.

Маурицио уже вышагивает впереди меня по коридору. Мы выходим из квартиры. Пока лифт спускает нас вниз, я спрашиваю: — А почему именно во Фреджене? — Там находится вилла родителей Флавии. Сейчас на вилле никого нет. Кроме того, там очень просторная гостиная, как раз для собраний.

— А как же с помещением в Риме, на которое я внес пять миллионов? — Еще не готово.

— Чего-то не хватает? — Не хватает портретов. Мы заказали их в Милане. Пока не подвезли.

— Какие портреты? — Маркса, Ленина, Мао, Сталина.

— И Сталина тоже? — Обязательно.

Я ничего не говорю. Только смотрю на него. Изящная женская головка ренессансного пажа в профиль. Молочная белизна лица отчетливо выделяется на тускло-белом фоне пиджака. Розовый отлив ноздрей, губ и ушей, лиловый налет усталости под глазами вдруг вызывают в памяти классические мадригалы, в которых при описании цвета женского лица говорится именно о "розах и фиалках". Неожиданно я спрашиваю: — А Флавия согласна с тобой? — В чем? — Ну, она разделяет твои политические идеи? — Да.

Секундное молчание.

— Насколько я понимаю, родители Флавии столь же безупречны, как и твои.

— Не понимаю.

— Вот тебе раз! Ведь недавно мы сошлись на том, что для тебя твои родители — само совершенство и ты не можешь упрекнуть их ни в чем, кроме того, что они принадлежат к буржуазии.

— Ах да, помню.

— Так вот, повторяю: родители Флавии такие же, как и твои? Они безупречны, и Флавии не в чем их упрекнуть, за исключением того, что они принадлежат к буржуазии? — Видимо, да.

— Выходит, что и как родители, и как граждане они безукоризненны: заботливый отец, нежная мать. Она — добропорядочная хозяйка, он — прекрасный специалист.

— Он не просто специалист, он строитель.

— Тем лучше. Строитель. Уж больно слово хорошее. Вернемся к Флавии. Как относятся ее родители к тому, что она входит в группу? — Плохо.

— Так же, как и твои родители? — Примерно.

— А в чем еще упрекают вас родители, кроме того, что вы собираетесь ниспровергнуть существующие устои? В том, что вы непутевые дети, скверно ведете себя, что Флавия — эротоманка, а ты — развратник, что вы оба колетесь, так? Не оборачиваясь, он бросает сквозь зубы: — Эротоманка, развратник, оба колемся — что за чушь? — Ну это так, к примеру. Стало быть, кроме подстрекательства, родители ни за что вас не костят? — Стало быть.

— Значит, вас полностью устраивают ваши родители, как, впрочем, и вы их. Единственное, что вам не по нутру друг в друге, так это то, что родители мещане, а вы — подстрекатели. Я верно излагаю? — Допустим. Только к чему ты ведешь? "А вот к чему, — так и хочется мне ответить. — Хоть и по разным причинам, но ты и Флавия, с одной стороны, и ваши родители — с другой, олицетворяете ту самую проклятую безупречность, которая так свойственна "возвышенцам". И неважно, возвышаетесь ли вы ради революции, а ваши родители ради сохранения старых порядков. Важно то, что все вы сделаны из одного теста, а ваша несхожесть, если не сказать противоположность, — это только видимость. Все вы принадлежите к разряду власть имущих, вашим истинным противником и оппонентом являюсь я, "униженец", слабак и бедолага, который щедро наделен природой, но не в состоянии применить свои природные достоинства в реальной жизни".

Вместо этого я по обыкновению кусаю губы. Нет, я решительно не могу делиться наболевшими мыслями с кем бы то ни было, тем более с Маурицио. Отвечаю уклончиво: — Да так, ни к чему. Ведь я уже говорил тебе, что мы принадлежим к разным поколениям. Я просто пытаюсь вас понять, вот и все. Поэтому, если позволишь, я задам тебе еще один вопрос — несколько деликатного свойства.

— Валяй.

— Вы с Флавией любовники? — Ты хочешь знать, сплю ли я с ней? Да, конечно.

— И давно? — Года два. С тех пор, как мы познакомились.

— И как часто? Маурицио вскидывает золотистые брови поверх черных очков: — Ничего себе вопросики! — Мне нужно это знать.

— Да зачем? — Опять же для того, чтобы лучше вас понять. Так что, часто вы… После короткого молчания Маурицио отвечает: — Нет, редко.

— Что значит редко? — Ну, не очень часто. Иногда целый месяц проходит.

— Как же так? Ведь вы еще совсем молодые и любите друг друга! — Мало ли что любим! Во-первых, у нас уйма дел. Вовторых, мы крайне редко остаемся наедине: основное время мы проводим с товарищами по группе. Наконец, Флавия живет со своими родителями, а я — со своими.

— Было бы желание, а время и место найдутся.

На этот раз Маурицио молчит чуть дольше. Затем с уверенностью заявляет: — Ни меня, ни Флавию секс особо не интересует.

— Не интересует? А почему? — Так. Нипочему.

— А в чем, собственно, выражается ваше равнодушие к сексу? — Даже не знаю. Прежде всего, мы никогда на нем не зацикливаемся. А потом, когда занимаемся сексом, мы не получаем от этого большого удовольствия.

— Нет, давай разберемся. Ты любишь Флавию, и тебе не нравится заниматься с ней любовью? — Можно любить и при этом не испытывать никакого удовольствия от секса.

— Может, для плотской любви ты предпочел бы другую женщину? — Нет, Флавия устраивает меня во всех отношениях. Просто у нас душа не лежит к сексу. Что в нем хорошего-то? Устанешь как собака, взмокнешь весь, да еще и перемажешься. А когда все уже кончено, лежишь как остолоп и ничегошеньки делать не хочется. Мне почему-то всякий раз кажется, что это смешное и нелепое занятие.