Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей

Второй путь — примирить творчество с деятельностью священника. Но каким образом? До сих пор это ему не удавалось. Он знал и верил, что бог — источник всяческого совершенства, красоты и высочайшей поэзии. Но почему же все эти темы религии, нравственности, вечной истины и красоты оставляют его холодным как лед, а творческое вдохновение заводит в опасные западни? Только и надежды, что, вырвавшись из тесных стен семинарии, из этой душной, гнетущей атмосферы, он обретет большую свободу, вздохнет полной грудью, а тогда все изменится и разрешатся эти диссонансы…

Третий путь в ту пору едва начал проясняться перед ним. Собственная его практика показала ему, что «священнослужение» и «служение поэзии» — два различных, если не противоположных призвания. Так для чего же непременно соединять их? «Когда я священник, я не поэт, когда я поэт, я не священник», вот формула, которой Людас Васарис долгое время обманывал себя. Он, как утопающий за соломинку, хватался за этот софизм, во многих разновидностях и довольно часто встречающийся в жизни. Иллюзия эта долго помогала ему держаться на поверхности; он был и священником и поэтом, а между тем священник и поэт вели в нем стремительную междоусобную войну. Он фиксировал многие моменты этой борьбы и воображал, что занимается поэтическим творчеством. На самом деле он только вел летопись собственной гибели, кое-где украшая ее цветами подлинного творчества — печальными свидетелями его таланта.

Но все это происходило позднее, а после посвящения в иподиаконы Васарису эта призрачная возможность отгородить творчество от деятельности священника казалась каким-то спасением.

Этим летом Люце, верно, не дождалась бы приезда Васариса, потому что он исправно выполнял свое решение не видеться с ней без крайней необходимости. Однако свадьба ее была достаточно важным поводом для того, чтобы встретиться и еще одним звеном скрепить старое знакомство.

После прошлогодних проводов чувство Люце к Васарису не ослабело, но приобрело иную окраску и стало развиваться в ином направлении. До дня проводов она думала, что Васарис все еще таит что-то в сердце, не смея признаться в этом ни самому себе, ни ей. Люце бессознательно на что-то надеялась, чего-то ждала. На проводах она убедилась, что Васарис не уступает другим молодым людям ни в смелости, ни в догадливости, ни в предприимчивости. Значит, это «что-то» должно было произойти. Не расчетливое кокетство, а живой порыв сердца заставил ее той лунной ночью прильнуть к нему в ожидании первого поцелуя любви. Но он оттолкнул ее, — так она объяснила его поведение, — и обманчивые ожидания рассеялись, как сон.

Если бы так поступил любой другой мужчина, Люце почувствовала бы себя униженной, оскорбленной, сама бы презирала его и никогда бы не простила ему этого. Но Васарис был семинарист. Она знала, что нравится ему и не просто нравится. И, если он не поцеловал ее в ту волшебную ночь, то потому лишь, думала она, что подчинялся суровым, жестоким семинарским правилам поведения. Большое самообладание, большая моральная сила произвели на нее такое же сильное впечатление, как на других женщин — большая смелость или большая страсть. На минуту она поборола свое уязвленное женское самолюбие, ей показалось, что перед нею стоит кто-то более великий, чем ее «Павасарелис», и ей не суждено достичь его. Тогда она и высказала пожелание, означавшее для нее огромную жертву, а для него — огромный долг: «Идите в ксендзы, вы будете хорошим ксендзом».

До этого дня, думая о Васарисе и стараясь увлечь его, Люце не спрашивала себя, зачем, для чего все это, а просто подчинялась велению сердца. Теперь и она задала себе вопрос: что же дальше? Теперь ей было ясно, что их отношения не будут иметь никакого житейского, практического значения, что их жизненные пути не изменят направления и никогда не совпадут.

Однако Люце вовсе не хотела прерывать эти отношения. Собираясь выйти замуж за Бразгиса, она тешила себя надеждой, что знакомство с ксендзом Васарисом будет для нее нравственной опорой, что оно заполнит пустоту, которая, — она это предчувствовала, — образуется в ее сердце после замужества. Она предпочла доктора, потому что он был с ней терпелив, потому что привыкла к нему, а любви Люце больше от жизни не ждала.

Дела доктора Бразгиса шли отлично. По воскресеньям он часто приезжал в Клевишкис, полный ожидания, когда наконец племянница настоятеля ответит ему взаимностью. То, что она остепенилась, казалось ему благоприятным признаком.

Во время одного из этих посещений, когда они с Люце, настоятель и ксендз Трикаускас сидели после обеда в гостиной и пили кофе, девушка вдруг обернулась к доктору и спросила:

— Когда же мы повенчаемся?

Все решили, что это сказано не всерьез. Доктор, с шумом отодвинул свое кресло, не зная, как это понимать.

— По мне хоть сегодня! — сказал он.

— Сегодня нельзя, — спокойно ответила она, — но через месяц я буду готова.

Доктор вскочил, взял ее руку и поцеловал.

— Люците, неужели это правда?

— Ксендз настоятель, шампанского! — крикнул Трикаускас.

Настоятель залпом допил кофе и поднялся из-за стола.

— Довольно шутить! А если говорите серьезно, благословляю вас, и помогай вам бог.

Ксендз Трикаускас пожал Бразгису руку.

— Поздравляю, доктор. Я часто думал, что Люце когда-нибудь сделает вам такой сюрприз. Потому она так долго и скрывала свою любовь, что хотела испытать ваше постоянство и верность.

Бразгис сиял от радости. Люце, не отнимая руки, посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Не люблю, но замуж выйду…

Никто не знал, как понимать ее слова. Лицо Бразгиса омрачилось, но только на миг.

— Люблю и надеюсь! — воскликнул он и снова поцеловал ей руку. После Трикаускас уверял, что в этот момент в глазах у Люце стояли слезы.

В тот же день условились отпраздновать свадьбу пятнадцатого августа, на успение. Настоятель Кимша был очень доволен внезапным решением племянницы и быстрым ходом последующих событий. Месяц — совсем небольшой срок для необходимых приготовлений.

— Ну, теперь устраивай ревизию своего приданого, — сказал он Люце. — Если чего недостает, я добавлю.

Но никаких ревизий она не устраивала и ничего от дяди не потребовала. Приближающаяся свадьба как будто ничуть не занимала ее. Она смотрела на нее, как на давно решенное и обдуманное дело. И все-таки, если бы кто заглянул ей в душу, то увидел бы, что там не все так тихо и мирно, как это казалось со стороны. Назначив срок свадьбы, Люце наслаждалась теперь последними днями девичества, как Васарис в прошлом году последними днями свободы.

Ей не надо было заниматься хозяйством: она знала, что все будет сделано дядей и экономкой. Таким образом, на дню у нее было достаточно досуга, чтобы побыть наедине со своими мыслями и мечтами. До обеда она вышивала, читала или копалась в саду, после обеда гуляла по полям или шла в соседний лесок. Никаких вопросов не обдумывала. Она только наслаждалась приятным чувством свободы, которое человек ощущает особенно живо, когда у него нет никаких докучных обязанностей, но впереди уже виден конец счастливым дням.

Люце часто вспоминала семинариста Васариса, она уже знала о его посвящении в иподиаконы. Тот ореол, которым он был окружен для нее с прошлогодних проводов, не тускнел и в теперешних ее мечтах. С чувством кроткой покорности и своеобразного благоговения, с ясной улыбкой думала она о «Павасарелисе» и особенно о памятных встречах с ним. Быстро исцеляется женское сердце; в предчувствии грядущей любви оно способно уберечь прежнее чувство, придавая ему разные обличия и подчиняя его более властной жизненной необходимости. Сердце Люце было заживчиво, чувства гибки, но сама она не знала всех свойств своей натуры.

Когда до условленного срока осталось каких-нибудь две недели, она вздумала поехать с приглашением на свадьбу к настоятелю Васариса и к нему самому. Иподиакона в тот день у настоятеля не оказалось, и она решила на обратном пути заехать к нему домой; повод для этого был достаточно серьезен. Васарис знал уже о решении Люце выйти замуж за Бразгиса и сразу догадался о причине приезда. И все-таки он не ждал ее. Завидев на дворе бричку, он выбежал навстречу гостье, стараясь скрыть свою радость за учтивыми фразами.

— А, Люция! Очень приятно… Проходите, пожалуйста! Откуда так неожиданно?

— Прямо от вашего настоятеля. Досадно, что не застала вас там. Вон какой крюк пришлось сделать.

— И в самом деле. А я только вчера вернулся домой. Ну, надеюсь, вам этот крюк больших неудобств не доставит.

— Совсем напротив! Не хотелось только беспокоить вас. Ведь теперь, может быть, все изменилось… А я такая несерьезная… Вот не поздравила еще вас с посвящением… Мне Петрила рассказал. Ну, желаю вам всего наилучшего!

Людас пригласил гостью в горницу — там было прохладнее, чем на дворе. После обеда все домашние ушли на дальнее поле косить рожь, в доме было пусто и тихо.