Собрание сочинений в 9 тт. Том 4 - Уильям Фолкнер

веры в то, что является лакомой добычей для всех матерей всех дочек. И однако в бегство он не обратился, даже когда через несколько дней оказалось, что Луиза снова куда-то таинственно исчезла и он понял, что она опять, использовав кого-то другого в качестве ширмы, поехала на ту тихую улицу в тот бедный дом. «Все, — сказал он себе тогда. — С этим покончено». И все-таки не обратился в бегство, может быть, потому что она использовала на этот раз кого-то другого. «Вот. Значит, я ей все же не вполне безразличен», — сказал он себе.

Он увез из Сент-Луиса в Нью-Хейвен обещание Луизы приехать на весенний университетский бал. Он знал уже, что миссис Кинг тоже приедет. И ничего не имел против. Более того, в один прекрасный день он вдруг понял, что даже рад этому. Ведь он и сам знал, был убежден, что за Луизой нужен глаз. Потому что уже был безоговорочно покорен одной из них, — он, который до этого даже в мыслях никогда не выражал покорности женщине. Он вспоминал странную девическую устремленность куда-то мимо, за грань вещей, вспоминал темный, обшарпанный дом в Сент-Луисе и думал: «Ну, зато эта наша. Старушка на нашей стороне». Потом в один прекрасный день ему показалось, что он нашел какое-то объяснение, пусть не полное. Дело было на занятиях по психологии, и он вдруг выпрямился на стуле и стал внимательно слушать преподавателя. Преподаватель говорил о том, что у женщин, главным образом у молодых девушек, бывает такой странный, загадочный период, когда на них, как случается с авиаторами на крутых виражах, находит затмение, временная слепота, и они не различают добра и зла, и соответственно с равной вероятностью могут поступать и хорошо и дурно. Дурно даже с большей вероятностью, поскольку самая суть зла в действии, а добро — это отсутствие действия; период, час, когда они сами становятся жертвами того, чем мучают других.

В тот вечер он долго просидел у камина, не занимаясь и ничего не делая. «Мы должны пожениться как можно быстрее, — сказал он себе. — Как можно быстрее».

Миссис Кинг с Луизой приехали на весенний бал. Миссис Кинг была седая дама с холодными, твердыми чертами лица, не строгая, но настороженная, бдительная. Луизу он тоже словно только теперь в первый раз увидел. До сих пор он сам не знал, что чувствует в ней устремленность куда-то за грань вещей. Он осознал это ее свойство только теперь, потому что оно стало в ней гораздо сильнее и было теперь одновременно и нетерпением, и страхом, словно с приходом лета что-то важное должно было для нее решиться раз и навсегда. Он даже подумал, не больна ли она.

— Может быть, нам лучше пожениться прямо сейчас, — сказал он миссис Кинг. — Диплом мне все равно ни к чему.

Они были сейчас союзниками, а не антагонистами, хотя он не рассказал ей про две таинственные поездки в Сент-Луисе, про одну, о которой он знал, и другую, о которой подозревал. Словно рассказывать не было нужды. Словно он знал, что ей и так все известно, и она понимала, что он знает, что ей все известно.

— Да, — сказала она. — Немедленно.

Но дальше этого не пошло; правда, из Нью-Хейвена Луиза уехала с его кольцом, но на руку она его не надела, а лицо ее, когда он прощался с нею и миссис Кинг, выражало все ту же напряженную устремленность куда-то мимо, за грань вещей — и мимо него, как он сознавал теперь, тоже, мимо того блеска, что исходил от его нефтяных богатств и от его Йеля.

— Ну, до июля, — сказал он.

— Да, — сказала она. — Я напишу. Я напишу, когда тебе приехать.

И все. Он вернулся к своим клубам, к своей студенческой жизни; с особым интересом он слушал лекции по психологии. «Кажется, психология мне понадобится», — думал он, вспоминая темный низкий дом в Сент-Луисе, голую темную дверь, за которой она скрылась, взбежав по ступеням. Подумать только: какой-то человек, которого он никогда не видел, неизвестно, кто и что, какой-то затворник в небольшом обшарпанном доме в одном из сент-луисских переулков. Он думал, досадуя: «И я — молодой, обеспеченный, студент Йеля. А тут невесть кто».

Он писал Луизе раз в неделю; и раза два в месяц получал ответы — холодные, короткие записки с разными обратными адресами — каких-то курортов, отелей; и так до середины июня, когда от торжественного акта вручения дипломов его отделяло не больше недели. Он получил телеграмму. Она была от миссис Кинг. «Приезжайте немедленно», — стояло в ней, и местом отправления был обозначен Крэнстонс-Уэллс, штат Миссисипи. Название, это он слышал впервые в жизни.

Была пятница. Когда полчаса спустя пришел его товарищ по комнате, Джеррод укладывал чемодан.

— В Нью-Йорк? — спросил товарищ.

— Да, — ответил Джеррод.

— И я с тобой. Мне тоже надо немного взбодриться, чтобы со свежими силами встретить ликующую толпу пред алтарем декана.

— Нет, — сказал Джеррод. — У меня дело.

— А как же. У меня тоже есть в Нью-Йорке одна деловая дама. Этого добра там на всех хватит.

— Нет, — сказал Джеррод. — В другой раз.

— Нет так нет, — сказал товарищ по комнате.

Крэнстонс-Уэллс оказался небольшим санаторием. Нынешняя хозяйка, седая, сухонькая незамужняя дама, унаследовала его вместе с кое-какой клиентурой от отца еще тридцать лет назад. Он состоял из большого, с пристройками и флигелями, здания гостиницы и целебного источника в беседке, где пожилые господа с отечными глазами и пергаментной кожей и пожилые дамы, распухшие от хорошей жизни, съехавшись из окрестных городов Алабамы и Миссисипи, пили целебную железистую воду. Сюда Луизу с рождения каждый год привозили на лето; и сейчас Джерроду с веранды, где сидели досужие старухи в пестрых шалях с рукоделием или журналом, праздно опущенным на колени, каждое лето наблюдая комедию, о которой он только теперь узнал, видны были кусты мирта, и где-то за ними, скрытая от взглядов, стояла скамья, на которой вот уже пятнадцать лет целыми днями по три месяца в году сидел человек, лица которого он никогда не видел, но уже боялся. Итак, рано утром он стоял на верхней ступени крыльца перед сухонькой, седой хозяйкой, а мимо, то в дом, то из дома к источнику, сновали старухи, украдкой посматривая на него загоравшимися любопытными глазами. «Им интересно, как Луизин жених будет соперничать с мертвецом и с лошадью», — думал Джеррод. Но лицо его не выразило горечи. Оно даже понятливости особой не выражало, когда в свете раннего утра он стоял на верхней ступени крыльца — высокий, стройный,