Людоед - Джон Хоукс

Мясная лавка закрывалась, и с крюков свисало несколько непроданных холодных прядей плоти, ощипанная кожа и ползучие вены оставались неосмотренными, висящими, но без официальной санкции. Ребенка за колено прихватила проволока.

Городок на насесте обугленной земли, более не древний, у его единственной конной статуи отчекрыжены голова и ноги, набивал себе брюхо забредшими нищими и под покровами злого серпа луны оставался костлявым. Грохочущие поезда поворачивали обратно при виде загибавшихся рельсов, распускавшихся в сырой весне на краю городка напротив горки, а поля, истоптанные орудийными ядрами, пятнала уединенная нужда зверья и человека. Пока старые семьи возвращались вновь прихорашиваться на берегах протока или гулять поодиночке облаченными в черное, заключенные гуськом тянулись наружу по горкам — либо именами на проездном ордере, либо, если такой билет потеряли, просто как несочтенные номера. Когда какого-то старика скрутило помирать в ужасном кашле, Ютта предала своего утраченного мужа и вновь понесла. Городок без стен и баррикад своих, пусть по-прежнему и бивуак тысячи лет, съежился в собственном костяке и разложился, как бычий язык, почернелый от муравьев.

Стрелочник, препоясанный одеялом в плетеном кресле, курящий трубку, словно миску с кашей, властвующий над железнодорожной станцией и видом пустых скамей, более не воздевал красную руку и не оттягивал вниз желтую, и никакие огоньки не моргали уже перед его заплывшими жиром глазками, бередя воспоминанья о войне 1914 года. Нечего было ему съесть и нечего сказать, а все стены вокзала разрисованы были черными мужчинами в крупных шляпах и накидках. Реликвии серебряных кинжалов уже сперли из женской обители и заложили на хранение в сундуки с фотографиями или увезли в чужие края. Колокола никогда не звонили. Костры, горевшие вдоль обочин, и навозные кучи, тлевшие на мызах, полнили воздух и переулки, пустые лавки и кладовые едкой вонью плесени.

Бургомистр с его выцветшей красной перевязью был чересчур слеп, уже не мог присматривать за анналами истории и ходил голодный, как прочие, с памятью, вытертой с его порога. Их могучих лошадок костлявой бельгийской породы, тусклоглазых чудищ старой силы, экспроприировали с акровых мыз таскать повозки с боеприпасами, и все они сгинули, кроме одного серого зверя, что возникал то там, то сям по каменным улицам, бесхозный, пасясь в канавах. Черными ночами пугал он Бургомистра и топотал, неподкованный, по нагому саду, с каждым днем все тощее, все дичее. Детвора каталась на конском хвосте и скиталась мелкими бандами в картонных тевтонских шлемах по тесным пределам городка, лица исцарапаны, ногти отросли. У гробовщика больше не было жидкости для трупов; городская медсестра состарилась и растолстела вообще безо всякой еды. По ошибке кое-кто пил из отравленных колодцев. Знамена валялись в грязи, никакие свитки узорчатых слов не стекали с линотипа, и лишь из тубы херра Штинца слабо звучал среди ночи глас городка. Ведра песку, взметнутые мелкими мера зорка вши мис я серыми бомбами, расплескались по облупленным стенам и забрызгали истертые пороги, на которых куры оставляли испуганные следы. Гниющие мешки с песком убили сорняки, наполнили воздух затхлостью мешковины, а распадаясь в ничто, оставляли на почве белые кляксы.

Горожане наблюдали, как отряды мужчин уходят маршем прочь, а позже возвращаются с венерическими болезнями, или у них с черепов отчиканы уши. Однажды ночью ошарашенные глаза наблюдали, как на стене замка вспыхивает в дыму герб, как будто бы знамение, вокруг коего они сберутся, как от них этого ждали, ради своих сынов или восплачут горькими слезами. Бургомистр продулся в карты, казням свидетельствовал с закрытыми глазами, и в мозге его толстых костей городок скукожился. Все торги проводились вручную, с жирных стен банка скололи текучий шрифт, а зарешеченные окна учреждения загустели от паутин. Перевернувшийся танк на северной дороге все еще кишел призраками, которые покидали его ночью и свешивались со стен протока попить.

Замкнув натуго рот, сидя за оклеенным афишами окном вокзала, Стрелочник видел, как по выдранным рельсам мчится мальчишка, и видел, как за ним следует мужчина с палкой для ходьбы, тень его длилась в свете вокзальной свечи. Ютта ждала со своей голодной малюткой, качая ее вверх-вниз, — та скакала у нее на колене. Влажная вонь реки перекатывалась через солдатские гамаши и брюки, оставленные в парадных, а корова, валявшаяся дохлой в поле, выглядела мраморной. В скудном свете дня Мадам Снеж горбилась над своими картами, и серебряные блюда, кубки и громадные чаши чернели от налета и густели пылью. Безжалостный свет показывал каждый дом в чисто красном или тусклом песчаном цвете, а длинные обгоревшие балки и пепельные овины были черны. Зелень капусты побелела, и меленькие автомобильчики, застрявшие и пробитые на обочине, были кроваво красны. Все носили серое, и по плечам их вздернуты были пустые патронташи. Они клянчили, выстраиваясь в очереди за едой, и колотили себе во лбы кулаками.

Сквозь все эти зимы Мадам Снеж не могла верить, что нагрянет худшее. Вся вера ее была в костяшках никчемной валюты, в праве победившего, монетах, покрытых головами жизнерадостных мужчин. В глину вталкивались кусочки марли, и женщины носили шинели с погонами и латунными пуговицами. В ранние дни, когда в учреждении бунтовали пациенты, именно женщины лупили их дубинками, а девчонки с одухотворенными глазами и голыми коленками заманивали офицерье в ночь-кругосветку. Ружья, и рати, и клинки серебра исчезли, из царства королей выползло черное, а бабочки и травка остались для детишек. Товарняки подбивало, и они горели — и не приходили больше, а ключи от всех машин спаялись воедино. Wohin gehen Sie?[6] — кричали бесы, и дребезг сапог вымирал из казарм.

Баламир со временем стал считать себя Принцем Мадам Снеж. Но долго работал он сам по себе, все еще чуя медикаменты и сражаясь с ужасными очертаньями, что выскакивали из выдвижных ящиков. Его тянуло в горы, скакать с утеса на утес, летать по снежным полям и отыскивать золото у подножий корявого подроста. Его тянуло пасти овец и быть нескладным черным псом, гоняющим стадо по зеленым склонам. Его тянуло жить в пещере. По ночам меж досками подвального окна висели сосульки, и Баламир стал думать о сокровищах, свисающих с ушей Мадам Снеж, начал прислушиваться к повороту ключа. Он слушал единственный в городке аккордеон, и ноты странствовали вниз по ливнестоку, по черепице, но никакие голоса под чоканье глиняных кружек не пели. В Шпицене-на-Дайне питаться было негде, и столы громоздились друг на друге, щербатые от пулевых отверстий. Порой Баламир слышал санные бубенцы, что позвякивали в долинах Альп, и швырял себя на кучи холодного