Жан-Мари Гюстав Леклезио - Блуждающая звезда

На другой день после того, как Элизабет исчезла с лица земли в крематории, я ходила по холму Симиез, по парку, по тихим, блестящим от солнца улочкам, в запахе кипарисов и питтоспорума. Кошки перебегали дорогу между машинами, нахальные дрозды никого не боялись. На крышах вилл пританцовывали горлицы. Запах гари рассеялся, и небо было ясное. Что я искала, что хотела увидеть — не знаю. Словно рана ныла в сердце, я хотела увидеть воочию зло, понять то, что не поддавалось моему разумению, что выбросило меня в другой мир. Мне казалось, если я отыщу следы того зла, то смогу наконец уехать, забыть, начать новую жизнь с Мишелем, с Филипом, с теми, кого я люблю. Смогу колесить по свету, разговаривать с людьми, видеть новые края и новые лица, жить в настоящем времени. Времени у меня мало. Если я не найду, где кроется зло, то свою жизнь и свою правду потеряю. Я так и буду блуждать.

Все эти дни я бродила с сумкой на плече по паркам, мимо роскошных зданий с видом на море. А потом вышла к большому белому дому, такому красивому, такому безмятежному в свете последних лучей вечернего солнца. Его-то я и хотела увидеть. Он стоял, прекрасный и зловещий, точно королевский дворец, в окружении французского парка, над зеркальным прудом, к которому прилетали напиться голуби и дрозды. Как я не замечала его раньше? Этот дом виден с любой точки города. В конце каждой улицы, над сутолокой машин и людей, этот белый дом, величественный, вечный, стоит и смотрит на солнце, совершающее свой путь над морем от края до края.

Я приблизилась, медленно, с опаской, как будто не прошло время, как будто смерть и страдание все еще были здесь, в роскошных апартаментах, в ухоженном парке, под сводами беседок, за каждой гипсовой статуей. И вот я медленно иду по аллее, похрустывает гравий под подошвами моих сандалий, и в тишине парка этот звук кажется мне особенно сухим и резким, почти угрожающим. Мне вспоминается отель «Эксцельсиор», я видела его вчера, у вокзала, его сады, его белый вычурный фасад, высокий портал, украшенный гипсовыми ангелами, под которыми приходилось пройти каждому еврею перед допросом. Но здесь, в роскошной безмятежности большого парка, под окнами белого дома, несмотря на воркование горлиц и щебет дроздов, царит гробовая тишина. Я иду и снова слышу голос отца в кухне нашего дома в Сен-Мартене, он говорит о подвалах, где пытают и убивают, каждый день из этих тайных подвалов роскошного здания слышны вечерами крики женщин, которых бьют, крики под пытками, их заглушают кусты парка и пруды, эти пронзительные крики никак не перепутать с птичьими, и остается, наверно, только заткнуть уши, чтобы не знать. Я иду под высокими дворцовыми окнами, из этих окон высовывались нацистские офицеры, чтобы наблюдать в бинокль за улицами города. Я слышу, как отец называет этот дом: «Эрмитаж», почти каждый вечер он произносит это слово, в сумраке кухни, где окна заклеены газетами. И оно, это слово, до сих пор оставалось во мне, как ненавистная тайна, «Эрмитаж», другим это слово ничего не говорит, ничего не значит, кроме шикарных апартаментов с видом на море и тихого парка, где воркуют голуби. Я иду и рассматриваю фасад, окно за окном, вот из этих зияющих темнотой подвальных окошек доносились голоса мучеников. Сегодня здесь нет никого, но, несмотря на солнечный свет и море, мерцающее вдали, за пальмами, я чувствую холод где-то внутри.

В первое воскресенье после смерти Элизабет я села в автобус и поехала в деревню Сен-Мартен. На улице с ручьем я искала дверь нашего дома, ниже мостовой, с тремя-четырьмя каменными ступеньками вниз. Но все стало чужим и незнакомым, или, наоборот, это я теперь чужая. Ручей еще бежит посередине улочки, но тогда он был широкий, быстрый и опасный, как настоящая река, а теперь тоненькая струйка несет смятые бумажки. В подвалах, в бывших конюшнях расположились рестораны, пиццерии, лавочки, торгующие мороженым и сувенирами. На площади вырос новый дом — многоэтажный, безликий. Я долго искала ту гостиницу, таинственную, пугающую, к которой мы с отцом и мамой каждый день стояли в очереди, чтобы отметиться в списках карабинеров. Ту самую, где Рашель танцевала со своим итальянским офицером и куда карабинеры забрали пианино господина Ферна. Я не сразу узнала ее в скромном двухзвездном отеле с рекламными зонтиками и смешными мещанскими занавесочками на окнах. Даже дом господина Ферна, такой странный и заброшенный, где он играл сам себе на черном пианино венгерские вальсы, теперь тоже перестроен и сдается отдыхающим. Но я узнала старую шелковицу. Привстав на цыпочки, сорвала листок — широкий, кружевной по краям, темно-зеленый.

Я прошла от деревни вниз, до поворота, откуда видны река и сумрачное ущелье, где мы купались в нашем тайном месте, и, как наяву, ощутила гусиную кожу от ледяной воды и жаркого солнца, услышала гудение ос и почувствовала на груди прикосновение гладкой щеки Тристана, который слушал стук моего сердца. Кажется, я даже услышала детский смех, и девочки пронзительно визжали, когда мальчишки брызгались, и кто-то звал, как тогда: «Мариза! Соня!» Сердце защемило, и я поспешила обратно в деревню.

Я не решилась ни с кем заговорить. Да и с кем бы, старики уже умерли, молодые разъехались кто куда. Все забыто, не иначе. По улочкам прогуливаются туристы, кто с детьми, кто с собаками. На месте старого дома, где женщины зажигали свечи в шабат, построили гараж. На площади, там, где собрались евреи, чтобы отправиться в путь через горы, в то время как части Четвертой итальянской армии уезжали прочь, оставив деревню немцам, теперь играют в шары, стоят машины, щелкают фотоаппаратами туристы, торгует бельгийский мороженщик. Только фонтан уцелел, четыре пасти, как и прежде, льют воду в круглый бассейн, и дети подбегают к нему, чтобы, взобравшись на бортик, напиться.

Дальше транспорта не было, и пришлось голосовать на шоссе в Нотр-Дам-де-Фенестр. Остановилась машина с молоденькой блондинкой за рулем. С ней были молодой темноволосый парень, по виду итальянец, и еще одна девушка, жгучая брюнетка с красивыми черными глазами. Машина помчалась вверх по шоссе через лиственничный лес и через считанные минуты была уже у святилища. Я почему-то без волнения смотрела на дорогу, по которой шла когда-то с Элизабет, тщетно искала полянку у реки, где мы спали в первую ночь. Молодые люди из машины пытались со мной заговорить. Парень спросил что-то вроде: «Вы в первый раз здесь?» Я ответила, что нет, не в первый, была здесь, но очень давно. В конце дороги, над горным цирком, облака уже окутали вершины. Каменные постройки, в которых мы ночевали, часовня — все было на месте, но что-то ушло, словно это место утратило свое значение. В той постройке, где мы спали, напротив казарм, теперь оборудован приют альпинистского клуба, туда и отнесли свои рюкзаки молодые люди. Мне вдруг захотелось остаться с ними, провести здесь ночь, но это оказалось невозможно. «Даже не в сезон место надо бронировать за неделю», — сказал мне сторож с равнодушным видом. Право, раньше было проще!

Смеркалось, и я не решилась идти пешком по каменистой тропе вслед за туристами. Я села на откос неподалеку от бараков, укрывшись за невысокой каменной стеной от ветра, и долго смотрела на горы, в точности как смотрела до боли в глазах, до головокружения, когда ждала отца, который должен был догнать нас здесь. Но теперь я знаю, что он никогда не придет.

В тот день, когда мы с матерью ушли через горы в Италию, отец вел группу беженцев к границе где-то выше Бертемона. И около полудня они нарвались на немцев. «Бегите! Удирайте!» — крикнул им гестаповец. Но когда они попытались скрыться, напрямик по высокой траве, их скосила автоматная очередь — все так и попадали друг на друга, мужчины, женщины, старики, малые дети. Одна молодая женщина уцелела, спряталась в кустах, а потом в заброшенной овчарне, она и рассказала все это, и потому-то Элизабет вернулась во Францию, чтобы жить на той земле, где принял смерть ее муж. Она написала об этом в единственном длинном письме, на листках из школьной тетради, своим мелким изящным почерком, написала имя отца, Мишель Грев, и имена всех тех, что умерли вместе с ним в высокой траве над Бертемоном. А теперь и она умерла на этой земле, и ее прах в стальном цилиндре я ношу с собой.

Я прошла немного пешком по дороге в сторону Сен-Мартена, слушая безмятежный шум реки и далекие раскаты грома позади, над цирком. Какие-то английские туристы взяли меня в машину и подвезли до деревни. Несмотря на летний сезон, я нашла комнатку, на Центральной улице, в незнакомом мне старом отеле.

Мне все-таки хотелось увидеть то место в Бертемоне, где погиб отец. Назавтра рано утром я доехала на автобусе до развилки дорог и пешком отправилась в долину, к заброшенной старой гостинице, туда, где была когда-то водолечебница. Спустилась по лестнице к сернистому источнику и пошла по тропе, уходившей вверх, к горам. Небо сияло дивной синевой. Я пожалела, что Филип и Мишель этого не видят, им бы понравился утренний свет, играющий на зеленых склонах и на скалах. По ту сторону долины Везюби высокие синие горы казались легкими, словно облака.