Тереза Дескейру. Тереза у врача. Тереза вгостинице. Конец ночи. Дорога в никуда - Франсуа Шарль Мориак

— Бедная мамочка! Вы больны?

Тереза утвердительно кивнула головой: сердце не в порядке… да и постарела…

— В моем возрасте три года много значат!

Мари уже зажгла газ и стояла спиной к матери.

— Надеюсь, ты предупредила отца?

— Нет.

— Но ведь он будет страшно волноваться…

— Вы его не знаете… Впрочем, нет! Вы-то его знаете. Вспомните, разве он способен волноваться о ком-нибудь, кроме самого себя. Думает ли он о ком-либо, кроме себя? Не знаю, существует ли вообще для него кто-нибудь?

По-прежнему стоя спиной к матери, она вдруг сказала серьезно:

— Если бы вы знали, мама, как я вас теперь понимаю!

Тереза молчала. Девушка добавила:

— Как мне стыдно, что столько лет я о вас плохо думала!..

Молчание матери, видимо, смутило ее; она умолкла, сделав вид, что занята варкой яиц. Но вот она заговорила снова:

— Это не моя вина. Как могла я, будучи ребенком, иметь правильное представление о вашей совместной жизни с папой и бабушкой…

Неожиданно обернувшись, она резко сказала:

— Почему вы так упорно молчите? Я понимаю, вы могли быть недовольны мною… Как вы побледнели, мама!

Тереза пробормотала:

— Нет, нет! Пойдем, ты поможешь мне накрыть на стол.

Она позволила Мари подвинуть стол к камину, расставить тарелки. Прислонившись к стене, она неподвижно стояла в темной прихожей. Мари, напевая, ходила из комнаты в комнату; Тереза наблюдала за ней. От ее радости уже ничего не оставалось. Кто была эта женщина, которую Тереза называет Мари? Почему она говорит ей: ты? Вот уже три года, как под разными предлогами Бернар Дескейру лишал ее возможности видеться с дочерью, как обычно, раз в год в течение недели. Тереза не протестовала: «Может быть, у меня вообще нет так называемого материнского чувства?»

В самом деле, задумывалась ли она когда-нибудь о судьбе своего ребенка? Сделавшись матерью в молодые годы, она была настолько поглощена собою, что даже не замечала его. И все-таки это безразличие не было чем-то чудовищным… Разве впоследствии она не отстранилась намеренно? Этого требовал и интересы ребенка… Да, Тереза всегда старалась заглушить в себе то чувство, которое влекло ее к Мари. Сама отказавшись от материнских прав, Тереза решила никогда больше не возвращаться к этому вопросу. Она легко могла бы не посчитаться с мнением и требованиями Бернара Дескейру, но собственный приговор оставался для нее непреложным. И вдруг произошло что-то, совершенно для нее неожиданное: сегодня вечером эта девочка заставила ее усомниться в своей правоте… Девочка, которая не была уже больше девочкой… Испытывая тот же гнет, от которого страдала когда-то и ее мать, она задыхалась в той же клетке… И теперь эта девочка считает себя союзницей женщины, отказавшейся от своей семьи; даже не зная мотивов, какие были у этой женщины, она их разделяет и не только находит ей оправдание, но даже одобряет ее.

Это уже серьезно. Ничего подобного Тереза не хотела. Она всегда успокаивала себя тем, что дочь ничем на нее не похожа, что она подлинная Дескейру. Она уже свыклась с мыслью, что эта маленькая Дескейру будет когда-нибудь ее судить и осудит. Но что могла знать Мари о своей матери? Подробностей, вероятно, никто не сообщал Мари, но нельзя допустить, что ее оставили в полном неведении, она должна была хотя бы смутно подозревать весь ужас того, что произошло в одной из комнат в Аржелузе вскоре после ее рождения. Тереза раз и навсегда примирилась с сознанием, что своим поступком она создала пропасть между собой и Мари… И вот, несмотря ни на что, Мари здесь; чувствуя себя, как всякая молодая девушка в комнате матери, она стоит перед зеркалом и приглаживает свои темные волосы. И это прелестное создание — ее дочь!.. Тереза прошептала: «Моя дочь!..» Эти еле слышные слова нашли отклик в самой глубине ее сердца. Она отошла от стены, возле которой стояла в прихожей, и громко позвала:

— Моя девочка!..

Мари обернулась и улыбнулась ей, не замечая, что на лице матери появилось какое-то особенное выражение: начало таяния льда, внезапное наступление весны. Терезе же это было знакомо! Однако на этот раз это вызывалось не трепетом желания, не волнением в крови, не жаждой наслаждения… Глядя на Мари, которая набросилась на еду с жадностью проголодавшейся школьницы, Тереза глубоко переживала свое счастье… С чем может она сравнить его? С лаской влажного ветерка, с ароматом листвы и травы в ту минуту, когда поезд вырывается из бесконечного туннеля… Но она отворачивается, чтобы не смотреть на Мари, которая старается открыть бутылку шампанского.

— Вот увидите, я сделаю это бесшумно…

Тереза припоминает, что уже видела, как другие, в особенности один памятный ей человек, прибегали к тому же способу и как-то особенно придерживали пробку, чтобы она не хлопнула… Но ведь Мари придется отправить обратно. Все равно нельзя будет долго удерживать ее возле себя, надо только полностью насладиться этими минутами. Тереза подарит себе один вечер, одну ночь, она разрешит себе эту радость и затем вернет девочку отцу. Она взглянула на дочь. Наконец-то и она — Тереза — любит кого-то, кто не является ее жертвой. А девочка все говорит, увлекшись длинной обвинительной речью против отца, против бабушки, путаясь в бесконечном клубке своих воспоминаний!

— Знаете, я, пожалуй, даже в монастырском пансионе лучше себя чувствовала, а они находят, что этот пансион теперь им не по карману. Вы не можете себе представить, в какой они панике с тех пор, как упали цены на смолу… Этот вечный страх перед разорением! За последний год я только один раз была на балу, жалком балу у Курзонов. Мы отвечали отказами на все приглашения под тем предлогом, что я слишком молода, что в пост не танцуют! Но объясняется это гораздо проще: они жалеют денег на новое платье. Да, да! Пожалуйста, не возражайте, мама. Вы знаете их лучше меня. Вы отсюда слышите, как бабушка говорит: «Нельзя принимать приглашений, если сама не в состоянии ответить тем же». Это вас смешит? Правда, ведь я очень удачно ее копирую?

— Но это же твоя бабушка, Мари!

— Нет, мама, не читайте хоть вы мне нравоучений. Я ее не осуждаю… Я просто не выношу ее, поскольку от нее завишу… Около вас я ее забуду, забуду папу. Когда они не будут целыми днями торчать у меня перед глазами, я легко перестану их ненавидеть. А вы, вы меня поймете…

— Нет, Мари, нельзя так говорить. Нельзя, нельзя!

Дочь возвращается к ней, она предпочла ее тем… другим. Какой реванш! Но все ли