Питер Акройд - Чаттертон

– А теперь мне пора. До свиданья, мистер Уоллис.

Не успел он договорить своей фразы, как она отвернулась и зашагала в сторону реки.

– Вы идете не в ту сторону! – прокричал он ей. – Миссис Мередит! Дорога – в том направлении!

Она взглянула на него и – словно и не слышала, что он ей сказал, просто покачала головой и улыбнулась, а потом, завернув за угол, направилась к Челси-Уорф. "Эта никому не уступит", – подумал Уоллис, возвращаясь в мастерскую.

Мередит уже полностью облачился в тот наряд середины XVIII века, который подыскал ему Уоллис.

– Ну, как я в этом выгляжу?

– Да ты – вылитый Чаттертон. – Уоллис подошел к одному из деревянных столов; краски он заранее растер и смешал в нескольких глиняных плошках, и теперь оставалось лишь поместить их на палитру. Ему почудилось, что Мередит смеется. – Нет, правда, ты очень на него похож. Ты не знал, что у вас обоих рыжие волосы?

Мередит молчал.

– А как тебе удалось уговорить Свинку, – спросил он немного погодя, пожертвовать всем ради искусства?

– Свинку? – Уоллис по-прежнему склонялся над столом.

– Как ты уговорил ее одолжить тебе ее жалкую мебель? – Мередит подпрыгивал на кровати.

– Мне жаль тебя разочаровывать, но это вовсе не Свинкина мебель. Я все это купил сам. Разве ты не замечаешь разницы?

Мередит вдавил палец в подушку, лежавшую в изголовье кровати.

– Наверно, все это способствует вящей достоверности? Когда ты что-то покупаешь, когда оно – твое собственное, обретает ли оно более глубокую реальность? – Теперь он улегся на саму постель и задрыгал в воздухе ногами, рассматривая только что надетые туфли с пряжками. – Ты так не думаешь?

Уоллис снял с мольберта большой холст и вместо него натянул холст поменьше, на котором уже сделал подмалевок окончательной композиции. Сверху он приколол два наброска, уже с пометками, требуемых для готовой работы цветов. Он перенес мольберт в середину мастерской.

– Помнишь, как ты лежал тогда в каморке, Джордж?

– Нет. Ты должен задать этот вопрос Чаттертону.

– Ты лежал вот так. – Уоллис показал ему один из набросков.

– Да ты какой-то воскрешенец, Генри. Я смотрю, ты мертвых возвращаешь к жизни.

Уоллис вернулся к мольберту.

– Положи голову набок. Пусть твоя левая рука будет слегка прижата к груди. Хорошо. Теперь опусти правую руку, так чтобы она свешивалась на пол. Хорошо. Очень хорошо.

– Мне, кажется, полагалось сжимать в руке какой-то яд?

– Склянка смотрится лучше на полу. Это поддерживает композицию.

– В таком случае, давай вовсе отбросим реальность. Выбросим ее в окно. Открестимся от нее. – Но, говоря все это, он придал своему телу то положение, которое показал ему Уоллис; в действительности, он так хорошо запомнил предсмертную позу Чаттертона, что принял ее не задумываясь.

Уоллис выбрал кисть с конским волосом и окунул ее в смесь охры с медно-красной краской: это был цвет волос Чаттертона – как и Мередита. Он работал спокойно и вдумчиво; казалось, его настроение ничем не нарушаемой сосредоточенности передалось и натурщику: тот закрыл глаза и, казалось, спал, склонив голову набок. Но Уоллис прекрасно разбирался в выражениях человеческого лица и потому догадывался, что Мередит размышляет – и размышляет мучительно.

Оба хранили молчание, и вскоре Уоллис настолько погрузился в работу, что видел на своем холсте уже не индивидуальное лицо, а обобщенный человеческий образ. Он раздумывал, как лучше высветить тесную комнатку, и вдруг ему пришло в голову, что ему следует обнаружить тело так, как это, должно быть, сделали другие – в тот августовский день, когда вскоре после рассвета слуги проснулись и учуяли горький запах мышьяка, просачивавшийся из-под жильцовой двери, и, взломав чердачную дверь, нашли бездыханное тело поэта. И вот, мысленно войдя в ту комнату вместе с остальными, Уоллис сразу же увидел, как на тело Чаттертона ложатся косые лучи солнца, как оплывшая свеча потухла от их прихода и как на внезапно образовавшемся сквозняке разбросанные бумаги беспорядочно закружились по полу. Теперь он принялся писать бледное лицо поэта.

– Ты больше не встречался с Чаттертоном на лестнице?

– Что-что?

– Во сне. Ты мне рассказывал, что видел Чаттертона.

– Нет, теперь мне сны иные снятся.

– Какой ты стал вдруг напыщенный, Джордж.

– Не забывай, я был мертв. – Слова эти прозвучали слишком резко, и Мередит поспешил добавить: – Собственно, я думал о том, как бы ввести яд в любовное стихотворение. – Он открыл глаза. – Но, мне кажется, хотя бы раз его должна принять женщина – а ты, как думаешь, Генри?

Уоллиса почему-то смутил этот вопрос.

– Любопытно, почему ты так мало говоришь о своей поэзии.

Мередит рассмеялся.

– Потому что я так много говорю обо всем прочем?

– Нет, я хочу сказать, что ты так красноречиво рассуждаешь о живописи…

– О твоей живописи, во всяком случае.

– …И вместе с тем ты всегда как будто избегаешь разговоров о своей работе. – Говоря это, Уоллис намечал контуры будущих теней.

– Да просто говорить здесь совершенно не о чем.

– Ты хочешь сказать, это все нереально?

– Да нет, не в этом дело. Нет ничего реальнее слов. Они-то и суть сама реальность. Дело в другом: все, что я делаю, превращается в эксперимент – я действительно не понимаю, почему, и, дай Бог, никогда этого не пойму, – и до тех пор, пока работа окончательно не завершена, я никогда не знаю, выйдет ли что-то достойное или же грош этому цена.

В этот момент Уоллис старался уловить оттенок дыма, который должен был исходить от потухшей свечи.

– Но как же ты можешь экспериментировать с реальностью? Ведь тебе остается ее только отобразить.

– Как это делаешь ты? А как тогда быть с твоей склянкой яду, которая чудесным образом поменяла свое местоположение?

– Но ведь сама склянка – настоящая. Она-то не менялась. – Он нашел нужную смесь неаполитанских белил с кобальтовой синью и принялся осторожно наносить мазки собольей кисточкой, изображая дым.

– Мы с тобой в одной лодке. Тебе знакомо это выражение? Генри, я сказал, что слова реальны, но не говорил, что то, что они описывают, тоже реально. Наш любимый мертвый поэт сотворил монаха Роули из ничего, из пустоты, – а между тем, жизни в нем больше, нежели в любом средневековом священнике, действительно существовавшем на свете. Выдумка всегда более реальна. Можно мне теперь встать? У меня рука затекла. – Уоллис кивнул, а потом отступил назад, чтобы рассмотреть, как вышел на холсте дым от свечки. Мередит, вдохновленный начатой темой, подпрыгнул с кровати и принялся расхаживать по мастерской, стараясь при этом не глядеть на картину. – Но Чаттертон создал не просто одного человека. Он выдумал целую эпоху и сделал ее образную систему своей собственной: никто ведь толком не понимал средневекового мира, пока Чаттерттон не вызвал его к жизни. Поэт не просто воссоздает или описывает мир. Он действительно творит его. Вот почему его боятся. – Мередит подошел к Уоллису и впервые поглядел на холст. – И вот почему, – добавил он спокойно, – именно такой всегда будут представлять себе истинную смерть Чаттертона. Ты не чувствуешь запаха гари?

Уоллис тревожно оторвал взгляд от картины и увидел густой столб дыма, валившего за окном.

– Ах, Боже мой! – вскричал он. – Там, должно быть, пожар! – Но одновременно он обратил внимание на то, как поочередно пересекают друг друга темные и светлые полосы дыма.

Огонь, видимо, полыхал около реки, и они оба выбежали из дома. На камнях мостовой у Мередита расстегнулась одна из туфель с пряжками (он и забыл, что вышел в костюме), а пока он склонялся застегнуть ее, Уоллис уже пристал к небольшой толпе на углу Парадайз-Уок и Челси-Уорф. Какой-то работяга показывал на тыльную сторону дома XVIII века, стоявшего у реки.

– Это было в том саду, – говорил он. – Разгорелось-то быстро, да потом и унялось. – Ветер менял направление, и дым постепенно рассеивался, а над водой неслись хлопья золы с пеплом.

– Так никакой опасности не было? – спросил Уоллис.

– Нет, ни капельки.

Сзади подошел Мередит, и Уоллису почудилось, будто тот бормочет: "Пускай горит, пускай горит", но не успел он оглянуться в его сторону, как увидел Мэри, которая показалась из того дома, держа на руках ребенка.

– Миссис Мередит! – окликнул он ее. – Миссис Мередит! Сюда! – На какой-то краткий миг испуга ему пришло в голову, что это именно она почему-то стала зачинщицей пожара. Мэри отдала ребенка молодой женщине видимо, служанке из того дома, – и направилась в сторону Уоллиса. Она с счастливым видом улыбалась, и он подумал, что она увидела своего мужа рядом с ним; но теперь, обернувшись, он обнаружил, что Мередит куда-то исчез.

– Я и не знал, что вы все еще здесь, – сказал он. – Я… – Тут он заметил на ее на левой щеке темное пятнышко, похожее на тень. – Вы не пострадали?