Марсель Пруст - Комбре

Но пленительней всего в стороне Германта было то, что почти все время рядом с нами вилась Вивонна. Первый раз через нее перебирались минут десять спустя после выхода из дому, по мосточку, называвшемуся Старый мост. На другой день после нашего приезда, в пасхальное утро после проповеди, если погода была хорошая, я, пока длилась предпраздничная утренняя неразбериха, в которой из-за соседства с готовящимися роскошествами не убранная еще домашняя утварь казалась и вовсе неприглядной, бежал туда, чтобы поглядеть на реку, которая уже разгуливала в небесно-голубом наряде, среди черных и голых еще земель, в обществе разве только стайки кукушек, прилетевших раньше срока, да распустившихся до времени примул; и фиалки с голубыми рыльцами тут и там гнули свои стебельки под тяжестью капли аромата, накопившегося в чашечках. Со Старого моста выходили на тропу-бечевник[150], летом занавешенную в этом месте синим лиственным ковром орешника, под которым пустил корни рыболов в соломенной шляпе. В Комбре, где я умел распознать кузнеца под облачением церковного привратника, а рассыльного из бакалейной лавки — в стихаре мальчика из церковного хора, этот рыболов — единственный, чья личность так и осталась для меня неясной. Вероятно, он знал моих родителей, потому что приподнимал шляпу, когда мы шли мимо; мне хотелось каждый раз спросить, как его зовут, но мне знаком приказывали молчать и не распугивать рыбу. Мы шагали вперед по бечевнику, который тянулся по высокому берегу в нескольких футах над водой; противоположный берег был низкий, он раскинулся широкими лугами до самой деревни и до вокзала, который стоял от нее в стороне. По лугам были рассеяны поросшие травой останки замка, в прежние времена принадлежавшего графам Комбрейским; в Средние века течение Вивонны защищало его с этой стороны от набегов владетельных особ дома Германтов и мартенвильских аббатов. Теперь только тут и там останки башен, едва заметные, выступали над полем, отдельные зубцы, откуда в давние времена арбалетчики метали камни, откуда часовой озирал вассальные земли Германтов, между которыми вклинился Комбре: Новпон, Клерфонтен, Мартенвиль-ле-Сек, Байо-Лекзан,— все эти обломки давно сравнялись с травой и покорились набегам детей из монастырской школы, приходивших сюда учить уроки или играть на переменках, но меня все это прошлое, почти ушедшее в землю, лежащее на берегу у самой воды, точно путник, прикорнувший в холодке, повергало в раздумья, и в названии Комбре приходилось к сегодняшнему маленькому городку мысленно добавлять совершенно другой город, притягивавший меня своим непостижимым, из других времен, лицом, наполовину спрятанным под порослью лютиков. Их было ужасно много в этом месте, которое они облюбовали для игр на травке, — поодиночке, парами, кучками; желтые, как яичный желток, они, казалось, блестели еще ярче оттого, что ими можно было только любоваться, а попробовать на вкус было немыслимо; я сосредоточивался в своем наслаждении на их золотистой поверхности, и оно, нарастая, раскрывало мне всю их бесполезную красоту; и так с самого моего раннего детства, когда с бечевника, не умея правильно сказать по слогам их прекрасное имя, я протягивал руки к этим пришельцам из французских волшебных сказок, немало столетий назад явившимся, должно быть, из Азии, но навсегда прижившимся в деревне, довольным непритязательной обстановкой, привязанным к солнцу и к речным берегам, верным скромному пейзажу с вокзалом, однако хранящим, как некоторые наши старинные живописные полотна, в своей народной простоте восточный поэтический блеск.

Я забавлялся, глазея на прозрачные кувшины, которые опускали в Вивонну мальчишки, чтобы наловить маленьких рыбок, и эти кувшины, погруженные в реку, которая в них вливалась, одновременно "наполненные" отвердевшей на вид водой, сквозившей сквозь их выпуклые бока, и сами "наполнявшие" огромный сосуд жидкого и текучего хрусталя, вызывали у меня более восхитительное и дразнящее ощущение прохлады, чем те же самые кувшины на накрытом столе, потому что они являли мне эту прохладу только в разбеге, в этой вечной аллитерации между влагой, настолько лишенной плотности, что руками не ухватить, и стеклом, настолько лишенным плавности, что нёбу не освежиться. Я принимал твердое решение вернуться сюда с удочками; я выпрашивал хлеб, который мы брали с собой перекусить; я кидал в Вивонну хлебные шарики, которые, казалось, коснувшись воды, перенасыщали ее: она затвердевала вокруг них яйцевидными гроздьями изголодавшихся головастиков, которых до того, наверно, держала в растворе невидимыми, однако готовыми вот-вот выпасть в кристаллы.

Вскоре течение Вивонны загромождается водорослями. Сперва это отдельные растения, какая-то кувшинка, которую так затормошило течение, поперек которого она, на свою беду, протянулась, что она, как механический паром, так и плавала от берега к берегу, бесконечно переправляясь то туда, то обратно. Ее стебель, влекомый к берегу, сгибался, разгибался, тянулся и у самого берега достигал крайней точки натяжения, а там его подхватывало течение, зеленая снасть сжималась и утаскивала бедное растение назад, так сказать, в пункт отправления, в котором оно не оставалось ни на секунду и уносилось назад в результате того же маневра. Я обнаруживал ее от прогулки к прогулке, и всегда с ней происходило одно и то же, как с многими неврастениками (мой дедушка причислял к ним тетю Леони): они являют нам без изменений год за годом зрелище несуразных привычек, сами вроде бы намерены их вот-вот отбросить и все-таки вечно за них цепляются; угодив между жерновов своих недомоганий и причуд, они совершают безнадежные усилия в надежде вырваться на свободу, но эти усилия только укрепляют и туже закручивают пружину странной, неотвратимой и зловещей системы, которой они следуют. А еще эта кувшинка была похожа на одного из тех бедняг, чьи единственные в своем роде терзания, повторявшиеся в вечности бесчисленное множество раз, возбуждали любопытство Данте, которому хотелось бы услышать от самого истязаемого побольше о подробностях и причинах пытки, но, поскольку Вергилий большими шагами уходил прочь, приходилось скорее его догонять, совсем как мне родителей[151].

А дальше течение реки замедляется, она пересекает частные владения, которые хозяин открыл для публики; он разводил там водяные растения: Вивонна в этом месте образует маленькие запруды, в которых он устроил настоящие цветники водяных лилий — нимфей[152]. В этом месте берега были очень лесистые, поэтому густая листва деревьев набрасывала тень на воду, обычно темно-зеленую, хотя иногда, в иные ясные вечера после грозы, на обратном пути домой я видел воду голубую, пронзительную, с фиолетовым отливом, словно перегородчатая эмаль в японском стиле. То тут, то там на поверхности краснел, как земляника, цветок нимфеи с алой сердцевиной, а по краям белый. Дальше цветов становилось больше, и были они бледнее, не такие гладкие, немного даже шероховатые, в сборочку и по прихоти случая свернутые такими красивыми завитками, что казалось — кто-то печально обрывал цветы в конце галантного празднества[153] и вот теперь течение уносит вдаль расплетающиеся гирлянды пушистых роз. А другой уголок был отведен для обыкновенных лилий, в чистеньких белых и розовых лепестках, таких же, как у ночных фиалок, похожих на фарфор, вымытый по-домашнему, до блеска, а подальше, прижавшись друг к другу, как настоящая плавучая клумба, они напоминали садовые анютины глазки, опустившие, как мотыльки, свои голубоватые глазированные крылышки на прозрачную покатость этого водяного цветника, причем не только водяного, но и небесного, потому что фон цветов оказывался более драгоценного, более трогательного цвета, чем сами цветы, будь то днем, когда этот фон мерцал из-под нимфей калейдоскопом внимательного, безмолвного и подвижного счастья, будь то вечером, когда он, как какая-нибудь далекая гавань, наполнялся оттенками розового и закатной задумчивостью и, обтекая венчики, краски которых оставались более или менее неизменными, сам непрестанно менялся, чтобы всегда гармонировать с тем, что есть самого глубокого, самого уклончивого, самого таинственного — и вместе с тем, самого бесконечного — в этом времени суток, так что казалось, благодаря этому фону, будто нимфеи цветут прямо в небе.

На выходе из парка течение Вивонны опять убыстрялось. Сколько раз я видел какого-нибудь гребца — и до чего мне хотелось последовать его примеру, когда вырасту и смогу жить по-своему, — который выпустил из рук весло и, запрокинув голову, лежал на спине на дне своей лодки, которая плыла себе по течению, а ему было видно только небо, медленно проплывавшее у него над головой, и на лице у него отражалось предвкушение счастья и покоя.

Мы садились среди ирисов на берегу. В праздничном небе медленно ползло досужее облако. Время от времени какой-нибудь карп, ошалев от скуки, в отчаянном порыве высовывался из воды. Наступало время полдника. Прежде чем идти дальше, мы долго ели фрукты, хлеб и шоколад, сидя на траве, где до нас по горизонтали доносились ослабевшие, но все еще густые и металлические удары колоколов св. Илария; они не смешивались с воздухом, по которому так долго плыли, и, задевая цветы, вибрировали у наших ног, ребристые от последовательного подрагивания каждой ноты в аккорде.