Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

— Вы полагаете, дон Карлос, — заговорила она наконец немного оскорбленно, — что у меня есть некая тайна, которую я могу вам доверить? Ах, если быть честной, то, должна признаться, я к этому совершенно не готова.

— Эльмира, вы неверно меня поняли.

— Да, чтобы быть до конца искренней, признаюсь, мое теперешнее расположение духа плохо сочетается с вашим настроением.

— Почтеннейшая графиня, я не хотел вас оскорбить.

— Охотно верю. Вам просто недостает ловкости, чтобы искусней прикрыть свое любопытство.

— Да, мадонна[127], я чувствую, что был чересчур любопытен. Простите меня. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Что за мастер сделал эту лютню?

Тут взгляд Эльмиры вновь стал недвижим, и она принялась безутешно плакать. Долгий, протяжный вздох вырвался у нее из груди.

— Мне не хотелось бы вам надоедать, прекрасная графиня. Я вновь прошу вас простить мою докучливость. Прощайте, мадонна.

— Ах, останьтесь же, Карлос!

— Вы плачете еще горше с тех пор, как я тут. Если я не могу снискать ваше доверие, то, по крайней мере, не буду обременять вас.

С этими словами я направился к дверям. Я искренне досадовал на Эльмиру, но это было не что иное, как любовь. Я сделался от этого совершенно болен и вынужден был два дня просидеть дома, на третий день я получил записку следующего содержания:

Наши роли переменились, Карлос. Теперь я должна искать вашего доверия. Вы любите всех женщин, а я — ах! — только одного-единственного человека. Завтра утром буду у капуцинов[128], в монастыре Святого Яго[129], на исповеди.

Монастырь Святого Яго лежит в добрых четырех милях от Алькантары. Необходимо было отправляться в тот же вечер, несмотря на ужаснейшую ночную бурю. Вопреки уговорам слуг я оседлал свою лошадь и выехал из ворот. Предсказания Альфонсо оказались верными. Ливень обрушился на меня с затянутых тучами небес вместе с молниями и громом; ветер, налетая ураганными порывами, силился сбросить нас, промокших до нитки, с лошадей; ни одной тропы невозможно было различить; лошади наши, отнюдь не разделяя горячности наездников, с каждым шагом все глубже утопали в грязи. Наконец перестали мы уже понимать, в какой стороне монастырь и где город, и, только опасаясь за свою жизнь, непрестанно боясь утонуть или, по крайней мере, завязнуть в грязи, с величайшим трудом добрались до лежащего впереди леса. Но здесь подстерегали нас новые ужасы.

Опасности поездки лишь забавляли меня, и, сохраняя, несмотря ни на что, хорошее настроение, я запел известную народную песню; Альфонсо охотно подхватил ее. Но тут же в кустарнике, словно из сотни мощных глоток, послышалась та же песня. Поначалу я подумал, что это эхо. Но, к своему ужасу, я разобрал повторенные множеством голосов слова второй строфы, тогда как мы начали только первую.

— Что это, Альфонсо? — окликнул я слугу.

— Ах, почтеннейший господин, — ответил плут, весь дрожа, — не иначе как бесы решили переломать нам кости!

Только теперь я заметил, что нахожусь на наезженной тропе. Страх возобладал над всеми моими чувствами. Я впился шпорами в бока своей лошади так крепко, что она пустилась вперед во всю прыть, причем бедняга Альфонсо, который все еще с криками продирался сквозь кустарник, не успевал следовать за мной. Через минуту я уже был так далеко от него, что не слышал его голоса. Я хотел было придержать лошадь, чтобы Альфонсо сумел меня догнать, но она уже сошла с твердой тропы и забрела в густые заросли. Небо прояснилось, но положение мое оставалось безутешным. Я пытался звать Альфонсо, но он не откликнулся; тогда я спешился, взял лошадь под уздцы и отправился на поиски какой-нибудь поляны, где мог бы обнаружить тропу или провести время до утра. Вдруг я заметил вдали несколько огоньков, но, едва я отважился на зов, они тут же исчезли. Только один продолжал гореть, неподвижный и неизменно яркий. Предположив, что моту там найти людей, я двинулся вперед, наполовину утешенный.

По мере моего продвижения огонек становился все меньше и меньше и после того, как я, пробравшись сквозь воду и грязь и ведя под уздцы свою лошадь, оказался примерно в ста шагах от него, превратился в тлеющую точку.

Наконец показалась низкая, тесная хижина. Крохотное оконце, в котором горел огонь, находилось за раскидистым кустом и было почти полностью заслонено листвой, сквозь которую пробивались отдельные лучики, наполняя тьму чарующим зеленоватым сиянием. Небо полностью прояснилось, буря утихла, и только легкий ветерок стряхивал капли с листвы, которые в кромешной тьме сверкали как звезды. Я приблизился к двери: еще издали я услышал в доме голоса, но теперь все стихло. Я стукнул посильней ногой в дощатую стену.

— Оставь все, Мария, и отвори дверь, — услышал я наконец.

Дверь открылась. Маленькая девчушка придерживала ее, высоко подняв руку. Посреди комнаты горел огонь. Женщина, стоя к двери спиной, хлопотала у очага, подгребая угли к котелку. Маленький худенький мальчик, который сидел от нее по левую руку, наклонился так, чтобы разглядеть меня, и закричал:

— Ах, мама! Взгляни-ка!

— Входи же наконец, Якоб! — воскликнула женщина, не прекращая своего занятия и не оборачиваясь. — Привел ли ты отца? Смотри-ка, негодник, из-за тебя мне пришлось сжечь весь хворост, который ты сегодня с таким трудом насобирал. Но зато я уверена, Якоб, что суп тебе понравится.

Она сняла крышку с котелка и с искренней радостью заглянула в него.

— Милая женщина, — проговорил я наконец.

— Как ужасно сверкали молнии и бушевала буря! Лесной дух тоже только что промчался мимо. Бедолага, наверняка ведь промок насквозь! Входи же, негодник!

Она обернулась, но, увидев меня, с поводом в руке и лошадью, которая наполовину протиснулась в хижину, выронила из рук крышку, котелок опрокинулся, и прекраснейший из супов пролился на огонь. Женщина вскрикнула и попыталась спасти свое варево, но слишком стремительно сгребла хворост, так что влага залила последний жар и пламя совсем погасло. Только маленькая лампа, стоявшая в окне, озаряла слабым сиянием полумрак хижины.

— Ну вот, — рассмеялась женщина, — что теперь скажет Якоб, увидев мой хваленый суп на угольях!

Она поднялась и подошла ко мне.

— Простите меня, добрая женщина,