Синклер Льюис - Главная улица

О дорогая моя, я уже несколько лет не говорил столько о себе и о людях вообще!

— Гай! Неужели с городом ничего нельзя сделать? Это безнадежно?

— Безнадежно!

Он отмахнулся от ее вопроса, как судья от необоснованного возражения тяжущейся стороны. Потом вернулся к менее волнующим темам:

— Любопытно, ведь большинство наших страданий совершенно никому не нужно! Мы победили природу. Мы можем заставить ее родить пшеницу. Мы сидим в тепле, когда она посылает метели. Но мы вызываем дьявола для развлечения: для войн, политики, расовой ненависти, трудовых конфликтов. Здесь, в Гофер-Прери, мы расчистили поля и после этого размякли, поэтому мы делаем себя несчастными искусственно, ценой больших затрат и трудов. Методисты ненавидят приверженцев епископальной церкви, обладатель автомобиля Гудзон смеется над тем, кто ездит на форде. Хуже всего коммерческая вражда. Бакалейщику кажется, что всякий, кто покупает не у него, просто его обкрадывает. Особенно больно, что то же самое можно сказать об адвокатах и врачах и, уж конечно, об их женах! Доктора… Вам-то хорошо известно, как ваш муж, и Уэстлейк, и Гулд ненавидят друг друга.

— Нет! Это вовсе не так.

Он усмехнулся.

— Ну, может быть, только иногда, если Уил совершенно точно знает, что доктор… что кто-нибудь из них продолжает ходить к пациенту, даже когда это уже совсем не нужно… Раза два он, может быть, и посмеялся, но…

Он по-прежнему улыбался.

— Да право же нет! А если вы говорите, что жены врачей так же завистливы, то… правда, с миссис Мак-Ганум мы не такие уж сердечные друзья, уж очень она тупа. Зато ее мать, миссис Уэстлейк, на редкость симпатична.

— Да, она, конечно, мягко стелет, но я на вашем месте, дорогая моя, не доверял бы ей своих тайн. Я еще раз повторяю, что во всем здешнем обществе только одна дама не занимается интригами, и это вы, вы — милая, доверчивая и всем чужая!

— Не надо льстить мне! Я все равно не поверю, что медицина — услужение страждущим — может быть обращена в копеечное ремесло.

— Ну, вспомните, не говорил ли вам Кенникот, чтобы вы были милы с какой-нибудь старушонкой, потому что она дает своим знакомым советы, когда какого доктора звать? Впрочем, мне не следовало бы…

Она вспомнила брошенное когда-то Кенникотом замечание относительно вдовы Богарт, смутилась и умоляюще взглянула на Гая.

Он вскочил, нервными шагами подошел к ней и погладил ее по руке. Она подумала, что ей, наверно, следует обидеться на эту ласку. Потом подумала, что ему, кажется, понравилась ее новая шляпка из розовой и серебряной парчи.

Он отпустил ее руку. Его локоть задел ее плечо.

Ссутулившись, он быстро отошел к своему стулу. Схватил вазу и с такой тоской взглянул поверх нее на Кэрол, что та испугалась. Но он заговорил на общие темы: о страсти Гофер-Прери к сплетням. Потом внезапно прервал себя.

— Боже мой, вы же не коллегия присяжных, Кэрол! У вас законное право не слушать это судейское заключение. Эх, я старый осел! Разбираю очевидные вещи, когда вы живой дух возмущения. Лучше расскажите, что вы-то сами думаете? Что такое Гофер-Прери для вас?

— Скука!

— А я не могу вам помочь?.

— Чем?

— Не знаю. Может быть, тем, что слушал бы вас. Не как сегодня, конечно. Но обычно… Не могу ли я быть для вас наперсницей, как в старых французских пьесах, камеристкой с зеркалом, всегда готовой служить поверенной своей госпоже?

— Ах, что же тут поверять! Люди здесь так бесцветны и этим гордятся. И как бы вы мне ни нравились, я не могла бы беседовать с вами без того, чтобы кругом не начали шептаться десятки старых ведьм.

— Все-таки заглядывайте поболтать хоть иногда.

— Не знаю, смогу ли я. Я усиленно стараюсь отупеть и стать довольной. Мне не удалась ни одна попытка сделать хоть что-нибудь хорошее. Надо, как здесь говорят, «прижиться» и постараться быть ничем.

— Не будьте такой пессимисткой! Мне больно видеть это в вас. Это — как кровь на крылышках колибри.

— Я не колибри, я — ястреб, маленький пойманный ястреб, которого вот-вот до смерти заклюют эти большие, белые, рыхлые сонные курицы. Но я благодарна вам за то, что вы утверждаете меня в вере. А теперь я пойду!

— Посидите еще и выпейте со мной кофе.

— Я бы рада, но меня уже успели терроризировать. Я боюсь, что скажут люди.

— А я не боюсь. Я боюсь только того, что скажете вы!

Он подошел к ней. Взял ее руку.

— Кэрол! Вам было хорошо здесь? (Да-да, умоляю!)

Она быстро пожала ему руку, потом вырвала свою.

Ей почти несвойственно было любопытство кокетки, и страсть к запретному не влекла ее. И если она была наивной девочкой, то Гай Поллок оказался в роли застенчивого мальчика. Засунув руки в карманы, он заметался по конторе.

— Я… я… я… ах, черт! — бормотал он. — Пробудиться от покойного сна, чтоб обречь себя страданиям… Я пойду приведу Диллонов, и мы все вместе выпьем кофе.

— Диллонов?

— Да. Вполне приличная молодая пара — Харвей Диллон и его жена. Он зубной врач, совсем недавно приехал. У них тоже квартира здесь же, где кабинет, как и у меня, и они еще никого тут не знают.

— Я слыхала о них. И до сих пор не подумала к ним зайти! Мне ужасно стыдно. Приведите их.

Она запнулась, сама не зная почему, но его лицо откровенно говорило — и ее смущение тоже, — что лучше бы им было вовсе не вспоминать об этих Диллонах. С деланной радостью он воскликнул:

— Великолепно! Я сейчас!

В дверях он оглянулся на нее, приютившуюся в облупленном кожаном кресле. Он выскользнул и вернулся с доктором и докторшей Диллон.

Вчетвером они напились довольно скверного кофе, приготовленного Поллоком на керосинке. Смеялись, говорили о Миннеаполисе и были невероятно тактичны. Потом Кэрол под резким ноябрьским ветром отправилась к себе домой.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кэрол шла домой.

«Нет. Я не могла бы влюбиться в него! Он мне нравится, даже очень. Но он такой затворник! Могла бы я поцеловать его? Нет, нет! Гай Поллок в двадцать шесть лет… Тогда, может быть, я могла бы целовать его, даже если бы была замужем за другим, и, вероятно, ловко уговорила бы себя, что «в этом нет ничего дурного».

Самое удивительное, что я нисколько не удивляюсь себе. Я, добродетельная молодая женщина! Могу ли я быть уверена в себе? Что, если бы явился прекрасный принц?..

Жительница Гофер-Прери, хозяйка дома, всего год замужем — и мечтает о прекрасном принце, как шестнадцатилетняя девчонка! Говорят, замужество до неузнаваемости меняет женщину. Но я не изменилась. Однако…

Нет! Я не хотела бы влюбиться, даже если бы явился принц. Я не хотела бы огорчить Уила. Я так привязана к нему! Да-да! Я больше не влюблена в него, но я могу на него положиться. Он мой дом и дети.

Хотелось бы знать, когда наконец у нас будут дети? Я хочу детей.

Не забыла ли я сказать Би, чтобы она отварила на завтрак кукурузы вместо овсянки? Она, верно, уже легла спать. Придется встать пораньше.

Я очень привязана к Уилу. Я не решилась бы огорчить его, даже если бы мне пришлось отказаться из-за этого от самой безумной любви. Если бы явился принц, я только разок поглядела бы на него и убежала со всех ног! О, Кэрол, ты не героична и не утонченна. Ты неисправимо вульгарная молодая особа!

Но я не из тех жен, которые предают мужей болтовней о том, что дома их «не понимают». О нет, я не такая!

Ты уверена?

Во всяком случае, я не шептала Гаю о недостатках Уила и о том, что он не замечает моей особенной, необыкновенной души. В сущности, Уил, пожалуй, вполне понимает меня! Если бы только… Если бы только он поддержал меня в моих усилиях разбудить город!

Сколько женщин, какое несметное множество женщин забывают все на свете ради первого Гая Поллока, который им улыбнется. Нет! Я не желаю быть овцой в этом стаде искательниц сочувствия. Этих жеманных замужних невинностей. Хотя если бы принц был молод и не боялся стать лицом к лицу с жизнью…

Как все ясно у этой миссис Диллон! Она так явно обожает своего дантиста! А в Гае видит только какого — то непонятного чудака.

Чулки на миссис Диллон были не шелковые; это фильдекос. У нее изящные, стройные ноги. Но все-таки не лучше моих. Терпеть не могу плотные пятки у шелковых чулок. Неужели у меня толстеют ноги? Я не хочу, чтобы у меня были толстые ноги.

Нет! Я страшно привязана к Уилу. Его работа… Один спасенный им от дифтерита фермер стоит дороже моего нытья об испанских замках… замках с ванной комнатой!

Эта шляпа слишком тесна. Надо ее растянуть. Гаю она понравилась.

Вот и дом. Я совсем продрогла. Пора достать меховые вещи. Будет ли у меня когда-нибудь бобровая шубка? Нутрия — это не то! Бобер блестит! И так приятен на ощупь. У Гая усы — как бобровый мех. У, что за чепуха!

Я так привязана к Уилу. Он моя опора. Неужели я не найду лучшего слова, чем «привязана»?