Кальман Миксат - Том 2. Повести

— Что случилось, Матяш? Что это у вас?

— Лекарство. Наш хозяин вдруг занемог.

— Вот тебе раз!

В голове Морони забрезжила догадка. Пиште, наверное, дали знать о несчастье, кто-нибудь побежал за ним на вокзал, и Пишта незамедлительно помчался к больному, не успев предупредить его в смятении чувств.

— А господин Пишта дома? — спросил Морони.

— Не могу знать.

Между тем они уже подошли к дому Тоота, и Морони тоже решил подняться, чтобы взглянуть на старика, — быть может, сейчас же и выяснится сегодняшнее странное происшествие. Старый Тоот, окруженный домочадцами, лежал в постели. Повар (что прежде служил у графов Андраши) выжимал в воду лимон; экономка через тряпочку цедила какую-то кашку. Старик, должно быть, схватил простуду; он кашлял ужасающим образом, метался в жару и корчился от колик, которые время от времени причиняли ему острую боль. Морони подошел к больному и пощупал пылающий лоб.

— Что с вами, дядюшка Дюри?

— Пробил мой час, сынок. Помираю. — С глубокой покорностью судьбе старик возвел глаза к потолку. — Положил я, сынок, свою ложку навеки.

— Ну, что это вы, дядюшка Дюри, вам еще рано умирать…

— Слышишь хрип у меня в груди? Вот так и скотина хрипит перед смертью. Это уж точно.

— Но ведь вы не скотина.

— Мне это лучше знать.

Старик застонал и повернулся к стене, жестом давая понять, что все эти пустые речи ему в тягость.

Морони не стал его больше беспокоить и, обратившись к экономке, спросил, дома ли Пишта Тоот.

— Он в Лошонце.

Морони пошел домой. Проходя мимо «Трех роз», он заглянул в окно, но Пишты там не увидел. За круглым столом пил пиво Билинский, а Коротноки, отчаянно жестикулируя, что-то ему объяснял. Как видно, Пишта все же уехал!

Дома калитка оказалась почему-то открытой. Он прошел по застекленной террасе, куда на зиму уже были водворены олеандры Эржике; об один из них он споткнулся, и проснувшийся попугай немедленно принялся голосить: «Осел, осел, осел!»

На крик попугая из кухни выскочила тетушка Погач.

— Святая Мария! — взвизгнула она, испугавшись сверх всякой меры. — Барин!

На визг кухарки из передней выскочила горничная Нина и тут же с треском захлопнула дверь.

Один лишь Нерон безучастно и тихо лежал на пороге.

Из кухни пахнуло заманчивым запахом жаркого. Нерон блаженно вдыхал его. По его шевелящимся ушам и свисавшему красному языку было видно, что он чувствует себя превосходно.

Морони перешагнул через пса и, минуя переднюю (Нины там уже не было), отворил дверь в столовую.

В столовой горела лампа, и Эржике, кажется, переговаривалась о чем-то с Ниной. Лицо ее было бледным и как будто чуть-чуть смятенным.

— Это ты?! — тихо, сдавленным голосом воскликнула она, выказывая, однако, слишком мало удивления. — Разве ты не уехал?

— Я отстал, — лаконично ответил Морони, окидывая взглядом элегантный туалет жены. На ней была узкая шелковая юбка красно-коричневого цвета и черный бархатный жакет, пикантно обрисовывающий ее восхитительную фигуру. Узкая юбка книзу расширялась колоколом, форму которого подчеркивала изящная оборка. Она напоминала тюльпан, повернутый головкой вниз.

Эржике подошла к нему близко-близко и улыбнулась, протягивая белые ручки. Сейчас в ней не чувствовалось и тени недовольства.

— Разве ты не поцелуешь меня?

Ее черные глаза на мгновение ярко блеснули.

— Отчего же, — сказал ослепленный Пишта; взяв ее голову обеими руками, он повернул ее влево и поцеловал в левую щеку, потом повернул вправо и поцеловал в правую — на манер лютеран.

Ехидная Нина стояла позади и, лукаво посмеиваясь, хмуря низко заросший волосами лоб и поводя во все стороны вздернутым носом, строила при каждом поцелуе такие гримасы, что Эржике, увидев в зеркале ее ужимки, испугалась и поспешила выслать ее из комнаты.

— Ступайте, милочка, скажите кухарке, что господин Морони Дома.

— Она меня видела, — заметил муж, устало опускаясь на старинный, обтянутый кармазином диван, стоявший у камина, на котором рядами была уложена айва.

Он только было приготовился сообщить, что как везде ни хорошо, но дома лучше. Эржике только было собралась сесть рядом с ним, как вдруг в его взгляде мелькнуло изумление. Глаза его были обращены на стол, где стояли два прибора.

— Почему на столе два прибора? — спросил он, останавливая на Эржике испытующий взгляд. — Ты ждала гостя?

— Два прибора? На столе? — растерянно залепетала Эржике. — На столе, говоришь… Два прибора, говоришь ты…

Она повернулась, как бы желая убедиться, что на столе действительно два прибора.

— Ах, — протяжно произнесла она. — Глупая Нина. По привычке поставила два прибора. Это все она, ах, глупая Нина!

Но подозрительность Морони была уже разбужена, зрение его напряглось, нюх обострился. Он сильно втянул носом воздух раз-другой.

— Послушай, жена! Пахнет табачным дымом! Я чувствую запах сигары.

— Пишта, не сердись на меня. Я курила. Ты ведь знаешь — запретный плод сладок. Когда тебя нет, я иногда позволяю себе эту шалость. Я же дочь Евы. Ну, не хмурься, не хмурься, я больше не буду. (Она порхнула к нему на диван и принялась кокетливо тормошить, похлопывая и гладя по подбородку.) Ах, проказник, ах, мой котенок, как это ты заметил! А теперь рассказывай, глупенький, почему ты отстал от поезда, как же это случилось.

И она вложила свою руку в руку Морони, а ручка у нее была такая мягонькая, такая тепленькая, как уютное гнездышко. Но Морони этого не заметил — мысли его разбегались, и надо было приложить известное усилие, чтобы привести их в порядок. Его взгляд был бессмысленно прикован к лампе, тень которой в виде мисочки трепетала на потолке, в то время как такие мысли беспорядочно метались в черепной коробке.

— Ах, ну да, — рассеянно начал он, — я вышел из вагона искать своего попутчика… вернее… ах, тысяча проклятий, что я такое болтаю… мой попутчик вышел и… Чья это перчатка?

На подлокотнике дивана лежала мужская перчатка шафранного цвета; он поднял ее, такую красноречивую, свежую, пухлую, будто и сейчас в ней была рука, все пять пальцев казались поразительно живыми — так явственно обозначились ногти, изгибы, морщинки. С невыразимым отвращением он ухватил ее за крохотную пуговку и с сардонической усмешкой свесил вниз.

— Чья это перчатка, жена?

— Дядюшки Билинского, — непринужденно ответила Эржике, поднимаясь с дивана, чтоб подвернуть коптившую лампу. — Он заходил сюда под вечер. Не разорви ее.

— Ты лжешь! Это перчатка с правой руки, а у Билинского только левая.

Открытие оказалось фатальным. От щек Эржике отхлынула кровь, она прикрыла лицо руками, и вскоре сквозь тонкие пальцы просочилась та простая тепловатая водица, которая пьянит мужские головы куда сильнее токайского, да и обходится им не дешевле.

У Морони закипела кровь, он почувствовал, как все его мышцы наливаются сокрушительной адской силой, он поднял кулаки — но тут увидел в зеркале свое отражение, в крайнем возбуждении ринувшееся ему навстречу, и оторопел. «Спокойно, Понятовский, спокойно, спокойно!» Хлопнув ладонью по разгоряченному лбу, Морони встал и долго-долго стоял как вкопанный. В гробовой тишине раздавалось лишь тиканье часов, стоявших на буфете. Крохотная медная девочка, сидя на диске, равнодушно раскачивалась из стороны в сторону.

— Я чую человеческий запах, — прохрипел Морони. — Здесь кто-то есть! Признавайся, жена, признавайся!

Эржике рыдала и не отвечала ни слова. Морони бросил на нее взгляд, исполненный безграничного презрения, схватил со стола тяжелую майоликовую лампу, чтобы осветить ею комнаты, двери которых выходили в столовую.

— Я догадываюсь, кто здесь, — сказал он глухим, дрожащим голосом.

Эржике в порыве отчаянной отваги дерзко вскинула прекрасную голову.

— Ищи же, ищи! Конечно же, я его спрятала в спальне. Ступай, обыщи спальню. Так делают все истинные джентльмены!

— Сделаю, не волнуйся, все обыщу. Если он здесь, то выбрал прескверное место — отсюда ему не уйти. И ты напрасно надеешься, цветочек мой! На всех окнах решетки. А-а, ты презрительно морщишь губы? Ладно, продолжай в том же духе, надейся. Птичка-то от меня не уйдет. Пока я буду осматривать одну комнату, вторую запру на ключ.

С этими словами он подошел к двери спальни, расположенной слева, и повернул в замочной скважине ключ. Ревность на миг сделала его проницательным и толковым.

— Тебе хотелось заставить меня обыскать спальню — значит, там его нет. Не так ли, хитрая самка?

Так, именно так! Эржике, совершенно раздавленная, сломленная, рухнула в кресло, бессильно свесив голову и руки, как подстреленная птица — крылья.

— Клянусь, — умирающим голосом простонала она, — я чиста, как снег.

— Чиста, — насмешливо обронил муж, — потому что так пожелал случай, судьба. Знаю, как ты сердита сейчас на нее, злодейку, знаю, с каким удовольствием надавала б ты ей пощечин.