Божена Немцова - Бабушка

— Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то?

— Это когда учитель уходит из школы, а перед тем, как ему придти, они все бросятся на свои места, руки положат на стол, и все тихо.

— Какие озорники! — вскричала бабушка.

— А девочки также играют в куклы в школе, я это сам видел, — жаловался Ян.

— Уж все вы хороши! Учителю с вами надо иметь ангельское терпение, — сказала бабушка.

Дети еще много рассказывали о школе и о том, что встречалось им на дороге. Это было первое их путешествие, и они немало гордились своею самостоятельностию, как будто воротились из Парижа.

— А где гомолки? Съели вы их? —спросила бабушка, желая узнать, что дети ели, потому что она заботилась об их здоровье.

— Одну мы съели, а другую я хотела принести домой; но когда я писала у доски, Коприва у меня вытащил ее из сумки: он сидит позади меня. Если б я ему что-нибудь сказала на это, то он бы меня отколотил, когда мы вышли из школы; его на это станет.

Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были!» Дети хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости мальчиков, не запрещала и Барунке иногда подурачиться; поэтому и дети были к ней доверчивее, чем к матери, которая была гораздо строже вследствие своего серьезного характера.

ХIV

Были первые дни мая, был четверг. Так как в этот день школы не было, то дети помогали бабушке поливать в саду цветы и виноград, уже зеленевший вдоль стены. Ходили они также поливать свои деревца, и вообще у них в этот четверг было очень много работы, потому что Барунка три дня не видала своих кукол, а мальчикам все некогда было покататься на лошадках: тележки, ружья, мячи валялись в углу. Они не были даже на голубятне, а кроликов кормила Аделька. Все это нужно было вознаградить в четверг. Бабушка, кончив поливку, позволила детям играть, а сама села на дерновую скамеечку под сирень и принялась прясть, потому что не могла ни минуты быть без дела. Она была печальна, не пела, даже не замечала черной курицы, которая вошла в отворенную калитку, и так как никто не препятствовал, стала копаться на грядках. Серая гусыня бродила у плетня, а ее желтенькие гусятки просунули в плетень головки, заглядывая с любопытством в сад. Бабушка очень любила этих гусяток, но теперь она их и не замечала. Мысли ее разбежались. Получено было известие от Яна, что княгиня, а стало быть и он, не приедут в половине мая, потому что Гортензия опасно больна. Если, Бог даст, она выздоровеет, то княгиня может быть приедет в свое поместье, но это еще не верно. Получив письмо, Терезка плакала, а с нею и дети. Вилиму оставалось смазать с двери только несколько черточек, а тут вдруг надежда оказалась напрасною. А чтоб эта добрая, милая Гортензия могла умереть, этого им и в голову не приходило. Они никогда не забывали прочитать «Отче наш» за ее выздоровление. Дети скоро успокоились, но Терезка, и без того довольно молчаливая, стала еще меньше говорить, и бабушка, входя в ее комнату, всегда заставала ее в слезах. Бабушка все посылала ее в гости, чтоб она сколько-нибудь развлеклась; она всегда радовалась, если Терезка шла куда-нибудь, потому что она хорошо видела, что дочери иногда ужасно скучно дома, и что она охотнее бы пожила в шумном свете, к которому она уже так привыкла. С мужем Терезка была, очень счастлива, но только было дурно то, что Ян должен был большую часть года проживать в Вене, а она должна была жить без него в страхе и тоске. А нынче, может, она и целый год не увидит мужа, а дети — отца. «Он отдает жизнь за средства к жизни!» — сказала про себя бабушка. Вместе с Яном хотела приехать Иоганка, другая дочь бабушки, хотела приехать, посмотреть на мать, пожить с нею и посоветоваться, потому что собиралась выйти замуж. Бабушка было обрадовалась этому, но теперь уже не было никакой надежды. Кроме всего этого, ее беспокоила участь Милы. Мила был славный, прямой парень, а Кристла была хорошая девушка. Бабушка обоих их любила и желала, чтоб они соединились. «Когда сойдется равный с равным, всегда бывает согласие, и Бог Сам радуется такому браку!» — говаривала она. Но и этому счастию грозил тяжелый удар: Мила отправился утром вместе с другими рекрутами. Все это беспокоило и печалило бабушку.

— Бабушка, посмотрите-ка, ведь черная-то тут роется! Постой ты, озорница! Шш! Шш! — раздался голос Барунки, и бабушка, подняв голову, увидела летящую из сада курицу и вырытую яму на грядке.

— Экая, право! Как она сюда забралась? Возьми грабли, Барунка, и поправь грядку. Смотрите-ка, и гуси тут же! Это они меня зовут: им время уж на насест. Я забылась совсем, ведь их надо покормить.

Бабушка положила веретено и пошла кормить птицу. Барунка осталась в саду подровнять грядку. Минуту спустя пришла Кристла.

— Вы одни тут? — спросила она, заглядывая через плетень.

— Да ты поди сюда! Бабушка скоро придет, пошла насыпать корму птицам, — отвечала Барунка.

— А где маменька?

— Пошла в город навестить куму. Ведь маменька все плачет о том, что тятенька может быть не приедет нынешний год; поэтому бабушка и посылает ее всюду, чтоб она немножко развлеклась. Мы все так радовались приезду тятеньки и Гортензии, а вышло все напрасно. Бедняжка Гортензия!

Стоя одним коленом на тропинке, Барунка оперлась локтем на другое колено, и опустив голову на руку, задумалась. Кристла села под сирень, сложенные руки ее опустились на колени, а голова нагнулась на грудь. Она была вне себя, а глаза ее распухли от слез.

— Горячка, должно быть, страшная болезнь. Что если она умрет, Боже мой! У тебя никогда не было горячки, Кристла? — спросила Барунка, помолчав немного.

— Нет, я никогда не хворала; но теперь уже прощай мое здоровье, — грустно отвечала Кристла.

Только теперь Барунка хорошенько посмотрела на нее, и увидав ее изменившееся лицо, вскочила на ноги и подбежала к ней с вопросом:

— Что с тобой? Разве Мила в солдатах?

Кристла вместо ответа зарыдала. В это время воротилась бабушка.

— Что, воротились? — торопливо спросила она.

— Нет, еще не воротились! — и Кристла замотала головою: — но все-таки нечего напрасно надеяться. Люция, говорят, поклялась, что если Мила не возьмет ее, так не возьмет и меня. Что она ни захочет, судья все сделает, он ею очень гордится, а управляющий тоже делает много в угоду судье. Дочь управляющего никак не может забыть, что Мила наругался над ее любимцем, и в ней тоже кипит желчь; и еще многое, милая бабушка, отнимает у меня надежду!

— Но ведь отец Милы был в канцелярии, и, как я слышала, взял с собою порядочные деньги!  Можно бы было ожидать чего-нибудь.

— Правда, это единственная наша надежда; если его выслушали, то может быть и помогут; но уже не раз случалось, что выслушивали и не помогали: отвечали коротко, что не было возможности, и человек должен был успокоиться.

— Может быть с Милою этого не случится. Но я думаю все-таки, что если б отец Милы собрал деньги, приготовленные им на случай неудачи, а твой отец прибавил бы к этому еще, и Милу бы выкупили как следует, тогда бы и заботушки у вас не было.

— Если б не было если, милая бабушка! Во-первых, деньги, отданные сегодня старым Милою, уже там, а во-вторых у моего отца денег нет, кроме необходимых для хозяйства, и хотя он любит Якуба и не препятствует мне выйти за него, но ему все-таки было бы приятнее, если бы зять увеличил его состояние, а не убавил. Наконец, допустим, что отец согласился бы на это, то Мила настолько горд, что ничего не хочет принять от меня и не позволил бы и теперь моему отцу выкупить его.

— Он может быть думает: «Возьмешь большое приданое, так жена будет управлять мужем», а этого избегает каждый гордый мужчина, милая девушка! Но тут для него не было бы никакого бесчестия. Впрочем, зачем говорить о том, чего, может быть, и не понадобится, а если б и понадобилось, то и тут дело едва ли уладится.

— Глупость, большую глупость сделали они с этим тальянцем! Тогда я этому смеялась, а теперь об этом плачу! — сказала Кристла. — Если б не это, так Мила попал бы во двор, прослужил бы два года и избавился бы от рекрутства. Меня всего больше мучит то, что я собственно виновата в этом.

— В чем же ты винишь себя, глупенькая?... Что бы могла сделать вот эта маргаритка, если бы мы обе захотели иметь ее и поссорились! Этак я тоже должна обвинять себя в том, что довела своего покойника до такого же несчастия: случай-то был почти такой же. Голубушка, есть ли человеку время советоваться с рассудком, когда в нем кипит гнев, ревность, любовь или какая-нибудь иная страсть? Хотя бы в эту минуту дело шло об его жизни, он бы не задумался. Что же делать, совершенства в мире нет!

— Бабушка, вы еще в прошлом году, в именины пана Прошка, сказали, что ваш покойник сделал тоже что-то подобное и потерпел за это, а сегодня вы опять помянули об этом; с тех пор я все забывала спросить вас об этом, расскажите мне, пожалуйста. Время пройдет скорее, мысли немножко изменятся, да здесь и сидеть-то хорошо под этою сиренью, — говорила Кристла.