Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

я — лодкой на пруду, плывущей все медленнее и медленнее. Столь долго я пробыл в тени великого дома, взаперти в его сумраке, что весь этот свет, пылающий мир — а в Лондоне стоял июньский день — казался невозможным и ненавистным. Там не было ничего, кроме медленно тянущихся, угасающих минут; здесь же было прошлое, будущее. Я как будто стоял между ними в расщелине под непреодолимыми скалами.

Я механически, как в тумане, договаривался о жилье, переехал в комнаты в клубе, подобном огромному мавзолею. Вдруг я вспомнил, о чем думал: она говорила о Черчилле. Утром предыдущего дня от него пришло письмо. Когда я его прочел, Черчилль со своим «Кромвелем» всплыли в памяти странными фантомами; один столь же нереальный, сколь другой далекий. Казалось, я ушел от обоих на эпохи вперед. И первый, и второй так же принадлежали прошлому, как принадлежит прошедший год. Мысль о них проявилась не в виде неприятного трепета, что, как правило, вызывают совсем недавние temps jadis[55], а скорее в виде розовой прожилки в сереющем вечере. Я просмотрел письмо; бросил недочитанным среди прочего вороха. И тогда показалось, что есть гавань, в чье устье меня медленно влекло.

Теперь мне предстояло снова перебрать письма, все; опустошенному, собрать нити прошлого и вернуть его к жизни, как возвращают утопленников. Я взялся за это безо всякого интереса. В то время оставалось дело моей тети — дело, что должно было привести меня в Этчингем; что-то в связи с ее управляющим. Кажется, старушка планировала ознакомить меня с положением, которое я, как уже негласно стало ясно, скоро займу. Я собирался туда посмотреть на текущие изменения, подготовиться к возвращению тети. Я так устал, так чертовски устал, а в дне осталось еще столько утомительных часов, что я чутьем понял: чтобы не лишиться разума, я должен утомить себя еще сильнее, должен продолжать — пока не затону окончательно. Тем же вечером я прибыл в гавань Этчингема. Отправил посыльного в дом Черчилля и дождался ответа о том, что он у себя, а потом спал и спал.

Очнулся я снова в мире — в том, где есть управляющий и поместье. Было ощущение, что их вид придал мне сил — вид солнца на земле, гладких золотистых камней длинных зданий; звон колоколов, что удивительно нежно плыл над невысокими холмами. Это ощущение происходило не из надежды, что в будущем все это станет моим, но из острого осознания того, что́ все это символизировало. Тогда я этого еще толком не понимал, но позже понял; тогда же мне было достаточно вновь обрести силы, чтобы вернуться к обыденной жизни. На улицах царила атмосфера праздника — не такая яркая, чтобы требовать еще и флагов, но все же говорящая о скором важном событии.

Под конец осмотра всех коттеджей управляющий объяснил, что в окрестностях и правда скоро состоится праздник — «птичья выставка с политической частью», где последней заведовала мисс Черчилль. Планировалась речь и самого Черчилля, ожидалось некое объявление. Я обнаружил в своей гостинице лондонских репортеров, отдаленно знакомых. Они умеренно обрадовались мне и за обедом известили, о чем «говорят люди» касательно внешней стороны тех событий, чью изнанку я знал слишком хорошо. У большинства было выражение, как у стряпчего моей тетушки, когда тот признался: «Даже я потрясен…», — но их от необходимости скрывать шок избавляла профессия. «Всего знать невозможно». Они с интересом перебирали причины, спорили, но были удивительно единодушны относительно последствий, то есть паники и народных требований обновления верхов. Удивляло и то, как на горизонте постоянно маячила фигура де Мерша. Словно весь свет сошелся на нем, словно герцог представлял собой дух современности, который требовалось изгнать огнем, прежде чем все сможет вернуться в свою колею. Я-то знал, что он собой представлял… но что я мог?

Это было частью и моей программы — посещение птичьей выставки; прослушав речь, я собирался вместе с Черчиллем в его коттедж. Ощущения от выставки были поразительные. Я прибыл с опозданием, вместе с репортером «Часа», которому хотелось сделать мне одолжение и провести меня бесплатно; он старался угодить, ведь я имел репутацию знакомца многих знаменитостей. И в самом деле, здорово было оказаться в гуще событий, гулять по многолюдному зеленому лужку, окруженному высокими деревьями и утыканному здесь и там полосатыми шатрами. И что за лица, что за костюмы! Еще позавчера они казались невозможными.

Здесь присутствовала свита мисс Черчилль — стайка дам, а также кисейных, шуршащих, подыскивающих мужа дочерей: постоянный щебет голосов — и россыпь ошеломленных их видом крестьян в скучных одеждах.

Одна леди окинула меня взглядом, пока я стоял на свободном пятачке, внимательно изучила через очки с оправой из черепахового панциря на тонкой ручке, затем поманила к себе.

— Вы не заняты? — спросила она.

Она явно претендовала на голос графства подобно тому, как моя тетя задавала ритмы здешней жизни и решала, кто достоин внимания, а мисс Черчилль задавала политический тон.

— Тогда подождите со мной, — сказала она. — Моя дочь сейчас со своим «молодым человеком». Я правильно выразилась, да?

Эта леди была под два метра ростом; иной бы назвал ее пышногрудой — если бы осмелился.

— Меня обидели, — продолжала она, — и мне нужно кому-то выговориться. Идемте. Вот! — Она показала ручкой очков на загон с блестящими черными курицами. — Полюбуйтесь!.. Даже не похвалили! А уж как я о них пеклась, уверяю вас, — думала показать пример всем нашим арендаторам. Приз отдали одному из них… а это же все равно что сказать, будто он — пример для меня. И потом мы удивляемся, что наша страна катится псу под хвост. Я вас уверяю, после каждого завтрака я собирала объедки с тарелок — так рекомендуется в справочниках по разведению птиц — и кормила их собственными руками.

Это в графстве сходило за юмор — и, разыгранное с чуть ли не ирландской печалью, сошло за него очень даже неплохо.

— К слову о том, — продолжала она, — что наша страна катится псу под хвост, как мой муж. (Вы нигде его, часом, не видели? Он один из судей, и мне не терпится поговорить с ним по душам.) Каждое утро, просмотрев газету, он заявляет, что… ах, вы же были в Париже, правильно? С тетушкой. Тогда, конечно, вы сами видели этого знаменитого герцога де Мерша?

Она добродушно посмотрела на меня через очки.

— Я все из вас выжму, — сказала она. — Это доверенная мне обязанность. Мне приходится говорить за целое графство женщин, не имеющих собственного языка.