Кнут Гамсун - Женщины у колодца

— Но разглашать это не стоит, — прибавил консул. — Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?

— Я ещё не знаю, — отвечал Франк.

— Не знаете? — спросил консул.

— У меня больше способностей к языкам. К филологии.

— Вот что! У вас есть виды?

Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.

XIX

Франк снова вошёл в лавку и стал выбирать готовый костюм. Найти подходящую для себя куртку ему было не трудно, потому что он был худ и плечи у него были узкие. Но так как он сильно вырос, то брюки оказались слишком коротки. В лавке была сюртучная пара, которая вполне годилась для него, но Бернтсен сказал, что она слишком дорога.

— По моему мнению, ты ещё слишком молод для такого костюма, — сказал он Франку. — Ты можешь подождать ещё пару годов.

— Рейнерт уже носит такой костюм, а он ведь моложе меня, — возразил Франк.

— Мало ли что! — отвечал Бернтсен. — То, что делает Рейнерт, сын кистера, не может быть правилом для всех. И притом, отец его платит за него.

Франк давно уже привык понимать намёки и получать отказ. Его это не обижало теперь. Ему указывали его место и он старался не переступать поставленных ему границ. Если же это случалось с ним, то он скромно отходил в сторону. И теперь он взял костюм, который Бернтсен выбрал для него, и поблагодарил. Какое значение мог иметь для него тот или другой костюм? Его мысли были заняты другими, более важными вещами.

Дома Франк пользовался большим почётом. Все ходили перед ним на цыпочках.

— Покажи-ка, что за костюм ты получил на этот раз? — сказала Петра. — Надень его сейчас.

Франк рассказал, что консул позвал его к себе, и поэтому должен был ответить на бесчисленные вопросы матери и бабушки, любопытство которых было возбуждено в крайней степени. Что было ему нужно, консулу? Но Франк представился равнодушным и отвечал очень односложно, а иногда даже совсем не отвечал. Однако молчание бывает порой самым лучшим ответом. Обе женщины были очень разочарованы, узнав, что он не хочет быть пастором, в особенности бабушка, находившая, что голова у него достаточно хороша для этого. По губам Франка мелькнула слабая улыбка. В сущности это была даже не улыбка, а лишь намёк на неё.

— Ну, вот тогда они станут об этом говорить! — задумчиво пробормотала бабушка.

— О чём? — спросил Франк.

— О том, что ты не можешь быть пастором! Она, конечно, думала о болтовне женщин у колодца.

Но Франк ничего не ответил.

— Франк ещё должен хорошенько обдумать это, — сказала мать, очевидно не потерявшая надежды, что Франк ещё может изменить своё решение.

Но Франк молчал. К чему ещё разговаривать об этом? Решение его было твёрдо: он знал своё призвание.

Мать занялась исправлением его костюма и так как брюки были слишком коротки, то она постаралась удлинить их, торопясь поскорее сделать это, потому что Франк должен был идти к директору школы.

Франк застал директора сидящим в кресле, в шлафроке10 и туфлях, и отдыхающим за грамматическими упражнениями, после школьных экзаменов. Ничто так не освежает после напряжённой работы, как такое спокойное занятие, именно изучение синтаксиса какого-нибудь иностранного языка! Ничего возбуждающего, ничего выдуманного, всё тут так просто и ясно!

— Ах, это ты, Франк! Как мило, что ты пришёл! — сказал ему директор. — Знаешь ты эту книгу, дружище? Я её только что получил. Мне бы нужно было получить этот новый синтаксис до экзамена, но пришлось вернуться к старому руководству. Моя дочь почти целый год преподавала за меня французский язык, и я должен был подготовляться к экзамену. В нашей профессии всегда так: если некоторое время не упражняешься, то забываешь то, что знал раньше. Но зато, как приятно бывает снова погрузиться в эти знания, не правда ли? Какое наслаждение опять преклонить колени в священном храме науки и быть помазанным елеем божественной мудрости!

Директор постарел за эти годы, но он остался всё таким же ребёнком, только седым и с выцветшими глазами, смотрящими через очки. Он был доволен Франком, слышал о нём до сих пор только хорошее и возлагал на него очень большие надежды.

Старый филолог был очень скромным человеком. Жизнь придавила его и приучила к смирению. Он не имел возможности двигаться вперёд в науке и никогда не кичился своими знаниями в области филологии. Он не должен был заниматься исследованиями, а только учить других — учить для того, чтобы самому жить и дать возможность выдержать экзамен своим ученикам. Это было печальное существование, полное лишений и напряжённой работы. Но для старого учителя было утешением, когда он встречал светлые головы среди своих учеников и мог поддержать, как он это сделал относительно Франка, их стремление вперёд. Он рассказал Франку, что у него есть два новых ученика, таких же способных, как он. Франк теперь больше не нуждается в его содействии, и директор может отдать всё своё внимание другим способным детям.

Франк ушёл от своего бывшего директора довольный и в повышенном настроении духа. Хотя Франк и не говорил ему, какую профессию он намерен избрать в будущем, но старый учитель почему-то был твёрдо уверен, что он выберет филологию. В сущности это было безразлично, лишь бы он много читал и учился, что он и делал теперь. Дома он поражал своей учёностью, прочитывая и переводя английские надписи на пустых консервных банках и коробках. Только однажды, когда он принёс пустую жестянку от консервов, на которой была английская надпись, и спросил их, как они думают, что там написано, мать, взглянув на жестянку, сказала: «Вероятно, лососина?» — «Да, — отвечал Франк, — но это не по-английски». Ему было досадно, что мать, которой была знакома эта надпись ещё с того времени, как она служила у Ионсена, прочла её по-английски: «Alaska salmon», и, таким образом, своими практическими познаниями посрамила его учёность. А отец, который был матросом и много знал, важно произнёс:

— Аляска — это такая страна. Я же знаю, что такое Аляска!

Но в других случаях Франк торжествовал и поражал родителей своими знаниями языков. Абель, сидевший тут же, скромно молчал и на одно мгновение его старший, учёный брат почувствовал к нему сострадание. Он только что вернулся домой и вовсе не хотел возвышаться перед ним и потому сказал ему:

— Тут нет ничего удивительного, Абель. Ты знал бы столько же, сколько и я, если б ты учился!

Абель только смущённо улыбнулся и покачал головой.

Как-то вечером Оливер пришёл домой и после ужина Франк опять должен был демонстрировать свои познания в английском языке. Оливер пришёл в восторг и воскликнул:

— Нет! Иметь такую голову на плечах, какую имеет его сын Франк — это лучше всего на свете!

Почувствовала ли Петра ревность в эту минуту? Она вспыхнула и, задрав голову, возразила:

— Твой сын?

Оливера точно сразил удар. Он весь как-то съёжился и его жирные пальцы безжизненно остались лежать на столе.

Но Петра спохватилась и пояснила:

— Это ведь не только твой сын, а также и мой!

Мало-помалу Оливер оправился.

— Ну да, конечно. Кто же может в этом сомневаться? Он также и твой сын!

К Оливеру опять вернулось его всегдашнее самодовольство. Он не хотел делать различия между своими сыновьями и потому, притянув к себе Абеля, сказал:

— Да, мои мальчики, если мне удастся хорошо поставить вас в жизни, помочь вам приобрести полезные знания или же стать учёными, то обязанность моя будет исполнена. Больше я уже ничего не могу сделать!

Но Франка не удовлетворяли такие демонстрации своей учёности в узких рамках собственного семейства. Он вытаскивал свои учебные книги и в особенности поражал их математическими терминами. Все смотрели на него, выпучив глаза.

— Неужели вы всё это должны учить? — спросил его Оливер.

— Да, мы всё должны учить! — отвечал Франк. Он уже далеко поднялся над своим общественным положением и окружающие его не понимали.

— Наверное тут нет ни одной иностранной газеты, в этом городе? — спросил он Абеля.

— Я не знаю, — отвечал Абель. — Но городской инженер получает газеты.

— Иностранные? На иностранных языках?

— Этого я не знаю. Но я видел норвежские газеты.

— Норвежские? — с презрением заметил Франк. Однако, в этом маленьком прибрежном городке каждый понимал кое-что по-английски. Да и как могло быть иначе?

Но Франк знал слишком много и потому ему не с кем было говорить. Он должен был сам себя спрашивать и сам себе отвечать, сам разговаривать с собой и молча верить. Иногда у него вырывался стон. Это был стон закованного в цепи.