Уильям Фолкнер - Осквернитель праха

— Хорошо, — сказал шериф. — Едем. — И ему: — Ты нам покажешь, где именно…

— Только Алек Сэндер сказал, что, может, это был и не мул, а…

— Все равно, — сказал шериф. — Пусть лошадь. Ты нам покажи где…

Он как сейчас помнит: он увидел, как старик сунул опять револьвер под мышку рукоятью вперед, прижал его культей, пока его единственная рука расстегивала рубаху, потом повернулся проворнее, быстрее даже обоих своих сыновей, вдвое моложе его, и сразу, уже впереди всех, махнул через ограду, подошел к лошади, схватил поводья и, ухватившись той же рукой за луку, вскочил в седло, потом обе машины на второй скорости — чтобы не скатиться по инерции — двинулись обратно вниз по крутому склону, и, когда он сказал: «Здесь» — где следы пикапа сворачивали с дороги в кусты и потом опять на дорогу, дядя остановил машину; а он смотрел, как свирепый старик с обрубком руки повернул на всем скаку свою рыжую кобылу в лес через дорогу и помчался по откосу, затем обе собаки вылетели за ним на откос, а потом мул с двумя одинаковыми деревяннолицыми сыновьями; тут они с дядей вылезли из машины, машина шерифа сзади стояла впритык, и им слышен был бешеный топот кобылы по косогору и высокий ровный голос старика, понукающий собак:

— Эй, ай, ищи! Возьми его. Ринг.

И дядя сказал:

— Наденьте на них наручники и пристегните к рулю.

И шериф:

— Нет. Нам понадобятся лопаты, — а он поднялся на откос и стал прислушиваться к топоту и крикам внизу; затем дядя, шериф и оба негра с лопатами оказались рядом с ним. Хотя рукав чуть ли не под прямым углом перерезал шоссе сразу за развилком, откуда начиналась грунтовая дорога в горы, все-таки до него было с четверть мили от того места, где они стояли или, вернее, откуда сейчас уже отошли, и, хотя всем им слышны были окрики старика Гаури и треск сучьев под копытами кобылы и мула, шериф пошел не туда, а зашагал по откосу вдоль дороги, почти параллельно ей, и шел так несколько минут и только тогда начал забирать вбок, когда они спустились в заросшую крапивой, лавром и густым ивняком низину между холмом и рукавом. Они пошли дальше, прямо через нее, шериф впереди, вдруг шериф остановился, внимательно вглядываясь под ноги, потом повернул голову и, глядя на него через плечо, стоял и ждал, пока они не подошли с дядей.

— Твой секретарь не ошибся в первый раз, — сказал шериф. — Это был мул.

— Не этот же черный на аркане, — сказал дядя. — Не может быть, чтобы этот. Даже убийца не допустит такой грубой, такой наглой беспардонности.

— Да, — сказал шериф. — Вот этим-то они и опасны, вот почему их надо уничтожать или держать за решеткой. — И, поглядев вниз, на землю, он тоже увидел их: узкие, изящные, чуть ли не щеголеватые следы мула, совсем не соответствующие размерам животного, вдавленные глубоко, слишком глубоко для какого бы то ни было самого грузного мула с одним всадником; оттиснувшиеся в хлипкой грязи, следы уже заполнились водой, и, глядя на них, он даже увидел, как какой-то маленький водяной зверек юркнул по одному из них, оставив тоненькую, как ниточка, струйку всплывшего ила, и, стоя у этих следов теперь, когда они видели их, они могли проследить и самую стезю между доходившей до плеча, примятой и не выпрямившейся зеленью, которая, как борозда в поле или застывшая волна в кильватере судна, тянулась через болото, прямая как стрела, пока не исчезла в гуще ивняка над ручьем. Они пошли по ней, ступая в оттиснувшиеся двумя рядами следы, идущие не туда и обратно, а оба ряда в одном направлении, — иногда след одного и того же копыта отпечатывался поверх следа, оставленного раньше, шериф, по-прежнему шагавший вперед, опять что-то говорил, говорил громко, но не оборачиваясь, как будто — так он подумал сначала — не обращаясь ни к кому:

— Обратно он пошел не этим путем. Вот тут он первый раз почувствовал, что времени у него мало. Он пошел напрямик по косогору: лес, темень, ему уже было все равно. Это было, когда он услышал что-то, ну что бы это могло быть? — Тут только он понял, к кому обращается шериф. — Может быть, твой секретарь свистел там или что еще. Ведь как-никак ночью, в такой час на кладбище…

Теперь они остановились на высоком берегу самого рукава, над широкой вымоиной в русле, по которому зимой в весенние дожди мчался бурный поток, но сейчас бежала тоненькая струйка глубиной разве что в дюйм и немного больше ярда в ширину от одной заводи на отмели к другой, и только дядя успел сказать:

— Конечно, этот идиот… — как шериф шагах в десяти впереди них сказал:

— Вот оно. — И они подошли к нему, и он увидел, где стоял мул, привязанный к небольшому деревцу, и потом следы человека, шагавшего по краю обрыва, тоже более глубокие следы, чем оставил бы один человек, как бы он ни был грузен, и опять он представил себе муку, отчаяние, безотлагательную необходимость успеть дотащить в черной мгле сквозь колючий кустарник и головокружительно неотвратимый бег секунд эту ношу, которую человек не предназначен таскать; и тут он услышал шум и треск в зарослях подальше на берегу — это кобыла — и старик Гаури орет что-то, и опять треск и топот — это, наверно, мул, и затем — ну просто какой-то ад кромешный: крики и ругань старика, истошный лай и визг собак, глухие удары ногой в тяжелом башмаке по собачьим бокам; но они уже больше не в силах были бежать, и, едва продираясь, с трудом прокладывали себе путь сквозь цепкие колючие заросли, пока наконец не выбрались на край обрыва и не заглянули вниз, в вымоину, и увидели невысокую свежую глинистую насыпь, которую кинулись разрывать собаки, и старика Гаури, который все еще отгонял их пинками и ругался, и тут они все бросились вниз с обрыва, кроме двоих негров.

— Постойте, мистер Гаури, — сказал шериф. — Это не Винсон.

Но старик как будто и не слышал. Он даже как будто не замечал, что здесь есть кто-то еще, — казалось, он даже забыл, почему он норовит пнуть ногой собак; он просто хотел отогнать их от насыпи и носился за ними, подпрыгивая на одной ноге, занеся другую для удара, и, даже когда они уже отбежали от насыпи и старались только увильнуть от него и выбраться наверх, он все еще кидался на них и осыпал их бранью, даже когда шериф схватил его за его единственную руку и остановил.

— Посмотрите на эту землю, — сказал шериф. — Вы что, не видите? Он так торопился, что даже и не закопал его. Это был второй, и он спешил, потому что уже почти рассвело и ему надо было его спрятать.

И теперь все они увидели: низенькая кучка свежей земли под самым обрывом, а в откосе над ней — глубоко врезавшиеся, яростные следы лопаты, как будто он рубил землю, вонзаясь в нее с размаху лезвием лопаты, как топором (и он опять представил себе это отчаяние, безотлагательность, неистовую рукопашную схватку с грузной, невыносимой инертностью земли), пока от нее не откололось и не рухнуло вниз столько, чтобы скрыть то, что ему надо было скрыть.

На этот раз им не понадобилось даже и лопаты. Тело было едва прикрыто; собаки уже раскидали землю, и он только теперь понял всю силу этой безотлагательности и этого исступленного отчаяния: обезумевший банкрот, доведенный до исступления крахом времени, которого у него не осталось даже настолько, чтобы скрыть улики своего исступления и причину безотлагательности, — ведь это было уже после двух ночи, когда они с Алеком Сэндером, оба торопясь изо всех сил, снова засыпали могилу; так что к тому времени, как убийца, мало того что один, без помощи, но еще и после того, как он со вчерашнего вечера после захода солнца уже раскопал однажды шесть футов земли и снова засыпал обратно, выкопал второе тело и снова еще раз засыпал могилу, верно, уже совсем рассвело, больше чем рассвело — должно быть, само солнце подстерегало его, когда он второй раз спустился по склону и потом через заросли к рукаву, само утро сторожило его, когда он свалил труп с обрыва и судорожно стал рубить глинистую землю, сбрасывая ее вниз, только чтоб хоть как-нибудь временно прикрыть тело, — так жена в судорожной поспешности отчаяния бросает свой пеньюар на забытую перчатку любовника; оно (тело) лежало ничком, и виден был только проломленный сзади череп, затем старик нагнулся и своей единственной рукой дернул его каким-то деревянным рывком и перевернул на спину.

— Да, — сказал старик Гаури своим высоким, бодрым, далеко слышным голосом. — Это Монтгомери, он самый, черт побери. — И выпрямился, худой, быстрый, как соскочившая часовая пружина, и сразу завопил, закричал, подзывая собак: — Эй, эй, сюда! Мальчики! Ищите Винсона!

И тут дядя закричал тоже, стараясь, чтобы его услышали:

— Постойте, мистер Гаури! Постойте. — Потом шерифу: — Значит, он поступил так по-идиотски просто потому, что у него времени не было, а не потому, что он идиот. Я просто не могу допустить дважды… — и он поглядел по сторонам, окидывая всех быстрым взглядом. Он задержал его на близнецах.