Михаил Салтыков-Щедрин - Благонамеренные речи

– Я тебе вот как скажу: будь я теперича при капитале – не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого… видел, какие по дороге деревья-то стоят… ужастёенные!

– Мало ли тут дерева! Хоть в какую угодно стройку!

– Хорошо. Стало быть: перво-наперво строевой лес… сколько тут, по-твоему, корней будет? Тысячи три будет?

– Коли не побольше… как трех тысяч не быть!

– Ну, клади три!.. Ан дерево-то, оно три рубля… на ме-е-сте! А на станции за него дашь и шесть рублей… как калач! Вот уж девять тысяч. А потом дрова… Сколько тут дров-то!

– Мало ли тут дров!

– Опять же товарник… сучья… по нашему месту всякий сучок денег стоит! А земля-то! земля-то ведь опять за покупателем останется!

– И опять по ней лес пойдет!

– И какой еще лес-то пойдет! В десять лет и не узнаешь, была ли тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!

– Эхма!

– А я что же говорю! Я то же и говорю: кабы теперича капитал в руки – сейчас бы я это самое Филипцево… то есть, ни в жизнь бы никому не уступил! Да тут, коли человек с дарованием… тут конца-краю деньгам не будет!

– Так ты так и действуй. Улещай покупателя. Старайся.

– И то стараюсь. Потому вижу: господин добрый, неведущий – для кого же нам и стараться-то! Слава богу! я всем господам по здешнему месту довольно известен! Голозадов генерал, Порфирьев господин… все хоть сейчас аттестат мне подписать готовы!

– Вот ты об Владыкине давеча помянул… так он вряд ли у нас купит. Он, слышь, у кандауровского барина всю Палестину торгует! У нас ему не рука.

– А Владыкин не захочет, так к Бородавкину, к Филиппу Ильичу, толкнемся. Мужик денежный. Этот сам осматривать поедет, прикащику не поручит.

– Ну, самому-то двух копеечек не посулишь!

– У этого опять другой фортель: пуншт любит. Как приехал – так чтобы сейчас ему пуншт готов был! И пьет он этот пуншт, докуда глаза у него круглые не сделаются! А в ту пору что хошь, то у него и бери!

– Проспится небось?

– Проспится – и опять, чтобы сейчас пуншт! Само собой, уж тут не зевай. Главная причина, все так подстроить, чтобы в эвтом самом виде хорошей неустойкой его обязать. Страсть, как он этих неустоек боится! словно робенок!

– Ишь ты, парень!

– А Бородавкин ежели не поедет – Хмелева Павла Фомича за бока приволокем! И насчет его опять есть фортель: амбицию большую имеет! Скажи ему только: "Дерунов, мол, Осип Иваныч, пять тысяч давал", – сейчас он, не глядя шесть тысяч отвалит!

– Житье им, этим аршинникам!

– И какое еще житье-то! Скажем, к примеру, хоть об том же Хмелеве – давно ли он серым мужиком состоял! И вдруг ему господь разум развязал! Зачал он и направо загребать, и налево загребать… Страсть! Сядет, это, словно кот в темном углу, выпустит когти и ждет… только глаза мерцают!

Из Филипцева заехали мы в Опалиху, а по дороге осмотрели и Волчьи Ямы. И тут оказалось то же: полевее проехать – цены нет, поправее взять – вся цена грош.

– Главная причина как показать! – настойчиво утверждает Заяц.

– Это что и говорить! Как показать… это так точно! – вторит ему Лукьяныч.

Словно во сне слушаю я этот разговор. В ушах моих раздаются слова: "фортель… загребать… как показать… никто как бог… тысячи, три тысячи… семь тысяч…" Картины, одна другой фантастичнее, рисуются в моем воображении. То мне кажется, что я волк, а все эти Деруновы, Владыкины, Хмелевы, Бородавкины – мирно пасущееся стадо баранов, в виду которого я сижу и щелкаю зубами. И вот я начинаю гарцевать и, распустив хвост по ветру, описываю круги. Один смелый прыжок – и я уже там, в самой середине стада! Но, о ужас! Не успел я еще хорошенько раскрыть пасть, как все эти бараны, вместо того чтобы смиренно подставить мне свои загривки, вдруг оскаливают на меня зубы и поднимают победный вой! Картина переменяется. Я оказываюсь не волком, а бараном, на которого Заяц обманным образом напялил волчью шкуру! Я слышу хохот и вой: "жарь его!" "наяривай!" "накладывай!" "в загривок-то! в загривок его!" раздается в моих ушах: "дурак! дурак! дурак!"

Пообедавши, Заяц уехал.

– Ты смотри! по сторонам не заглядывайся! за это, брат, тоже не похвалят! – напутствовал его Лукьяныч.

– Зачем по сторонам глядеть! мы на чести дело поведем! Счастливо оставаться, ваше благородие! Увидите, коли я завтра же вам Бородавкина Филиппа Ильича не предоставлю!

Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль, одну руку положив поперек груди, а другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только что зацветших лип.

– Ишь ведь! – вдруг отозвался Лукьяныч, озирая глазами высь и отирая платком пот, выступивший на лбу.

– Да, брат, хорошо теперь на вольном воздухе.

– И не вышел бы!

В самом деле, так было хорошо среди этой тишины, этой теплыни угасающего дня, этих благоуханий, что разговор наш непременно принял бы сентиментальный характер, если б изредка долетавший стук Зайцевой тележки не возвращал нас к действительности.

– Не нравится мне этот Заяц, – сказал я.

– Чего в нем нравиться!

– Зачем же ты привел его?

– А нам разве «нравиться» надо! Нам нужно, чтоб дело сделал, а там, пожалуй, хоть век его не видать!

– Однако ведь ты сам видишь, что он просто-напросто мошенник!

– Мошенник – много про него сказать. А лодырь!.. нестоющий, значит, человек!

– Вот, ты говоришь: "нестоющий человек", а между тем сам же его привел! Как же так жить! Ну, скажи, можно ли жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!

– Живем помаленьку. Стало быть, не до конца еще прегрешили.

– Да ты пойми же, Лукьяныч, вот завтра Бородавкин приедет: неужто ж и в самом деле ты будешь его пуншем спаивать?

– А коли ему нравится! пущай пьет!

– Да ведь это значит прямо мошенничать! С пьяным человеком в сделку входить!

Лукьяныч изумленными глазами взглянул на меня.

– Да никак вы в сам-деле думаете, что вы Бородавкина обидеть можете? – удивился он.

– Обидеть! Не обидеть, а коли по-твоему делать, так просто-напросто обмануть!

– Христос с вами! Да вы слыхали ли про Бородавкина-то! Он ведь два раза невинно падшим объявлялся! Два раза в остроге сидел и всякий раз чист выходил! На-тко! нашли кого обмануть! Да его и пунштом-то для того только поят, чтобы он не слишком уж лют был!

Сказавши это, Лукьяныч махнул рукой и ушел в свое логово готовиться к завтрашнему дню. Через полчаса вышел оттуда еще такой же ветхий старик и начал, вместе с Лукьянычем, запрягать в одноколку мерина.

Посылали в город за кизляркой и другими припасами для предстоящих "пунштов".

Но я не выдержал.

Ежедневные разъезды по одним и тем же местам, беспрерывные разговоры об одних и тех же предметах до того расшатали мои нервы, что мне почти всю ночь не спалось. Передо мной, в течение нескольких бессонных часов, прошли все подробности любостяжательной драмы, которой я был очевидцем и участником. Вспомнился благолепный Дерунов и его самодовольные предики насчет «бунтов», в которых так ясно выразилась наша столповая мораль; вспомнилась свита мелких торгашей-прасолов, которые в течение целого месяца, с утра до вечера, держали меня в осаде и которые хотя и не успели еще, подобно Дерунову, уловить вселенную, но уже имели наготове все нужные для этого уловления мрежи; вспомнилась и бесконечная канитель разговоров между Лукьянычем и бесчисленными претендентами на обладание разрозненными клочьями некогда великолепного чемезовского имения…

Эти разговоры в особенности раздражали меня. Все они велись в одной и той же форме, все одинаково не имели никакого содержания, кроме совершенно бессмысленной укоризны. На русском языке даже выработался особенный термин для характеристики подобных разговоров. Этот термин: "собачиться".

– А ты настоящую цену давай! – собачился, например, Лукьяныч.

– И то настоящую цену даем! – с своей стороны, отсобачивался прасол-покупщик.

– А ты дело говори!

– И то дело говорим!

– Слушай! сколько ты тут дров напилить хочешь?

– Сколько напилим – все наше будет.

– Опять товарник! Ты думаешь, сколько ты товарнику тут напилишь?

– Опять-таки, сколько ни напилим – все наше будет!

– Бога ты не боишься!

– Ты один, видно, боишься!

И так далее, до тех пор, пока запас «собаченья» не истощался на время. Тогда наступало затишье, в продолжение которого Лукьяныч пощипывал бородку, язвительно взглядывал на покупателя, а покупатель упорно смотрел в угол. Но обыкновенно Лукьяныч не выдерживал и, по прошествии нескольких минут, с судорожным движением хватался за счеты и начинал на них выкладывать какие-то фантастические суммы.

– Слушай! Боишься ли ты бога! – принимался он вновь за прежнюю канитель укоризн.