Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— страшную вещь при нынешнем уровне общественной уверенности, но мало значившую для меня. Не помню, как именно она приперла его к стенке. Не забывайте, Хальдершродт был третьим представителем влиятельной династии; человеком, который не обладает особым даром и отлично об этом знает; человеком, одержимым погоней за огромным успехом, подобным успеху основателя его династии, — и тут важную роль сыграло бы предвидение, умение разбираться в международных делах. Такая одержимость и была его слабостью, слепым пятном, и моя сестра этим воспользовалась. Как я уже сказал, подробностей я не помню, если вообще их слышал; они касались какой-то монархической революции — революции, что вызвала бы обвал по всему миру и затевалась в нашем салоне. А сестра революцию прикончила — видимо, предала, — и никаких последствий не настало, а Хальдершродт с партнерами остались не у дел.

Все это было историей знамений, которые так и не воплотились, историей зыбучих песков, из которых смогли выбраться только люди с самыми холодными головами.

— А у нас… у нас головы холодные, — сказала она.

Ее невозможно было слушать без содрогания. Если мне имя Хальдершродта о чем-то и говорило, то о надежности; это было могущественное имя, и это был человек, которого я только что видел, человек, кого разум по привычке наделял прозорливостью, достойной короля. Страшно было даже подумать о его бесславной гибели; так же страшно, как если бы она показала на совершенно здорового человека на улице и сказала: «Он умрет через пять минут». А ведь именно так она и сказала о Хальдершродте… Он салютовал ей, отправляясь на смерть; тот сдержанный поклон, что я видел, и был приветствием смертника.

Все это меня так разволновало, что я и не заметил, как к нам вошел Гарнард. Я не видел его с того вечера, когда он и герцог де Мерш ужинали у Черчилля, но он уже так прочно ассоциировался с моими нынешними чувствами, мышлением, что не удивил меня, когда безмолвно проник в нашу сцену. Меня позвали из комнаты — кто-то желал меня видеть, и я, всё с теми же чувствами, перешел в общество полного незнакомца — человека, который в памяти остается для меня лишь голосом. Он заговорил о здоровье моей тетушки. Говорил, ей все хуже; убедительно просил воспользоваться своим влиянием и забрать ее обратно в Лондон, чтобы показать сэру Джеймсу — возможно, я, живущий в этом доме и плохо знающий тетю, и не замечаю, но вот он… Он оказался стряпчим моей тети. И был совершенно прав: моей тете становилось хуже, всего за несколько часов моего отсутствия она заметно сдала. Она принимала у себя стряпчего, чтобы изменить завещание, потом виделась с мистером Гарнардом, и отчего-то ее постиг удар, лишивший всякой силы воли. Она сидела откинув голову, закрыв глаза, и, казалось, ее лицо стекает с черепа.

— Мне ясно как день, что нужно срочно устроить ваше возвращение в Англию, — говорил юрист, — несмотря на все планы мисс Грейнджер, мистера Этчингем-Грейнджера или даже мистера Гарнарда.

Я отрешенно задумался, при чем тут мистер Гарнард, как тут вошла сама мисс Грейнджер.

— Они хотят… — тихо произнесла тетя, — они меня уговаривают… вернуться… кажется, Мередит, ты сказал — в Этчингем.

И вдруг я осознал, что сам хочу вернуть ее в Англию, очень хочу, хочу вырваться из этого переплета, убраться в надежный, понятный мир. Здесь же все было как в тумане, и почва дрожала под ногами.

— Что ж… — раздался вердикт мисс Грейнджер. — Можем отправляться, когда пожелаете. Хоть завтра.

И неожиданно стали обретать форму планы, в воздухе разлилась суета отъезда. Меня попросили проводить юриста до привратницкой — путь довольно долгий. Всю дорогу он извинялся, что так торопится в Лондон.

— Я мог бы пригодиться; при спешных отъездах вечно что-нибудь случается. Но поймите меня, мистер… мистер Этчингем: в нынешние времена я едва смог выделить время на поездку к вам. Вы поразитесь, сколько на меня свалилось лишней работы и как далеко распространилось зло. Люди как с ума сошли. Даже я потрясен.

— Я и не знал.

— Ну конечно, конечно; и никто не знал. Но, если я не ошибаюсь, будет расследование, и очень повезет тем, кто не имеет к происходящему никакого отношения…

Я уловил из его объяснений, что все плохо, как далеко, так и поблизости; что разгорались скандалы и звучали требования полного обновления верхов. Я проводил стряпчего до фиакра и вернулся через внутренний двор уже медленнее, задумавшись о своей роли в отъезде, гадая, насколько последние события сделали меня соучастником семейных дел.

Я обнаружил, что моя негласная функция — функция сиделки, оазис личной заботы посреди засухи фальшивой наемной прислуги. От меня требовалось поправлять плед чуточку удобнее, чем служанка, которая ехала в экипаже, — вносить завершающие штрихи.

Удивительно, как гладко все шло — я имею в виду отъезд. Теперь я лучше понял, что за женщина моя тетя, чем во время паники ее стряпчего. Отъезд произошел быстрее, чем исчезает табор цыган, разбивающих лагерь на холме у кустов дрока. Тем вечером мы отправились на бал из дома, словно бы пустившего корни глубоко в прочную скалу, а уже утром нас и след простыл.

На том балу закончились как интриги моей сестры, так и мое терпение. Потом я провел нескончаемую ночь — из тех ночей, что никак не завершаются и остаются в памяти дрожащими и болезненными. Меня словно заливал свет, я наблюдал из-за подвижной ширмы колышущихся платьев за ней и герцогом де Мершем. Не знаю, правда ли их отношения так бросались в глаза, но мне казалось, о них говорят все — просто не могут не говорить. Я так и слышал, как дамы отпускают с улыбочками замечания, прикрывшись веерами; как мужчины им неслышно отвечают, не поднимая глаз от пола. Собрание было смешанным — похоже, хозяин разом закрывал все свои светские долги, — и хватало людей того сорта, что отпускают замечания. Ненавидел я не саму заметность их отношений, а то, что сестра ставила меня в невозможное положение и подтверждала мои страхи. Я сверкал глазами по углам — и, полагаю, сам был слишком заметен.

Кризис разразился поздно вечером. Там был зимний сад, где гигантские пальмы уходили вверх, теряясь в глубокой тьме. Я рыскал в тенях широких листьев металлического вида, ругаясь себе под нос в припадке нервного раздражения; дрожал, как конь, измученный кнутом тупого и беспощадного кучера. Передо мной возник зияющий тоннель длинной аллеи, и вдруг в него вошел де Мерш с полосой синей ленты через грудь, под