Божена Немцова - Бабушка

– Удивительно, как хорошо дети представляют! — восхищалась Ворша. — Приятно послушать!

Бабушка также хвалила актеров, и они уходили, унося щедрые дары. За домом полученному делалась ревизия; съестное король тотчас же делил между всеми, а деньги клал себе в карман. Он имел на них право как распорядитель, который один несет и расходы и ответственность. После такого справедливого дележа лицедеи отправлялись в сторону Ризенбурга. Долго потом дети Прошковых повторяли реплики и монологи доморощенных актеров, и представляли у себя Дороту. Матери приходилось только поражаться, как подобная глупость может нравиться.

В последнее воскресенье масленой подкатили к крыльцу нарядные сани. Когда лошади встряхнули гривами, бубенчики так звенели, что ворона, зимняя гостья Прошковых, с испуга перелетела с завалинки на рябину. Куры и воробьи с большим удивлением рассматривали упряжку; казалось, они думали: «Царь небесный, что такое случилось?!».

А случилось то, что за семьей Прошковых приехали сани от кума Станицкого из местечка, он приглашал отпраздновать у него масленицу. Бабушка отказалась ехать, говоря: «Что мне там делать? Лучше останусь дома ... Публика тамошняя мне не по нраву». Станицкие были добрые, приветливые люди, но они содержали трактир, где собирались любители выпить со всего околотка, и это общество было скромной бабушке не по душе. Когда дети вечером вернулись домой, они описали старушке, что видели хорошего, отдали ей гостинцы, расхвалили веселую музыку и перечислили, кто был в гостях.

– Угадайте, кого мы там встретили! — сказал Ян.

– Кого же? — спросила бабушка.

– Купца итальянца, что к нам ездит и дарит финики. Вы бы его не узнали; он всегда такой грязный, а тут вырядился, как важный господин, часы на золотой цепочке.

– Коли есть деньги, отчего же не потратиться, — заметила бабушка. — Впрочем, и вы не пойдете в гости в том платье, в котором дома валялись на полу. Уж из одного уважения к людям и к себе нужно ходить чисто одетым, когда это возможно.

– Он, верно, очень богатый, бабушка, правда? — допытывались дети.

– Не знаю, я к нему в сундук не заглядывала: очень даже может быть. Он мастер сбыть товар ...

В последний день масленицы опять явились ряженые и принесли с собой много шума и суеты. Впереди выступала похожая на неуклюжего медведя масленица; она вся была увешана гороховой соломой. В каждом доме хозяйка отрывала от соломы клочок и припрятывала; сухой стебелек весною клали в гусиное гнездо, чтоб гусыня лучше сидела на яйцах.

Кончилась масленая, и с ней пришел конец зимнему веселью. Бабушка напевала за прялкой великопостные молитвы, а когда дети подсаживались к ней, рассказывала им о жизни Христа. В первую же неделю поста она оделась в темное платье. Дни сделались длиннее, солнце пригревало, теплый ветер съедал снег на косогорах. Снова во дворе весело заквохтали куры. Хозяйки при встрече толковали о том, что пора сажать наседок на яйца, рассуждали о посевах льна. Хозяева заготовляли плуги и бороны. Лесник уже не ходил из леса на Старую Белильню прямой дорогой через реку: лед трескался и глыба за глыбой «откланивался», как выражался пан отец, когда по утрам ходил осматривать шлюзы, останавливаясь по пути у завалинки поговорить с бабушкой. Незаметно пролетели вторая, третья, четвертая недели поста. Пятой недели дети ждали с особым нетерпением.

— Сегодня пойдем зиму хоронить! — заявили они хором в воскресенье утром, а девочки добавили:

— Нынче наша очередь колядовать!

Бабушка украсила для Адельки ветку ивы яичными скорлупками (она их собирала несколько дней) и красными бантиками, чтоб понарядней выглядело. Ветка должна была представлять «лето». И девочки отправились колядовать. После полудня все собрались на мельнице и начали наряжать чучело, изображавшее зиму. Цилька связала сноп из кровельной соломы, а каждая девочка принесла что-нибудь из одежды. Чем наряднее будет Маржена, тем больше чести колядующим. Когда «зима» была одета, две девочки повели ее под руки с мельницы, остальные парами двинулись за ними. Размахивая ивовыми, украшенными ветками, все пели: «Уходи зима из села! Здравствуй, лето красное!...» Шествие направлялось к плотине. Девушки постарше шли поодаль, мальчики с насмешливыми гримасами скакали вокруг Маржены, стараясь сорвать с нее чепец, девочки не давали. Дойдя до плотины, они проворно стащили с чучела платье и, ликуя, бросили сноп в воду. Потом мальчики и девочки собрались вместе и, повернув назад, запели хором: «Зима по речке плывет, красно лето к нам идет, с красными яичками, со сдобными куличиками ...» Затем одни девочки затянули: «Лето, лето, лето, где так долго было? У колодца, у воды — руки-ноги мыло!... Солнце подымается, цветы распускаются!.. .» Мальчики подхватили: «Святой Петр из Рима, пришли флягу пива, чтобы мы напились, богу помолились! .. .»

– Ну, колядницы, заходите в дом, — окликнула детей Терезка, слушавшая, сидя на завалинке, их пение. — Проходите, проходите, пива не получите, но кое-что другое я для вас приготовила.

Все дети вошли вслед за девочками Прошковых в горницу, а за ними, весело распевая песни, последовали Кристла с девушками.

Утром в вербное воскресенье Барунка сбегала к реке за вербой, которая только что распустилась. «Точно знала, что в этот день понадобится», — подумала девочка. Отправляясь к ранней обедне, бабушка и внучка взяли с собой по пучку вербы, чтобы освятить ее.

В страстную среду бабушка допряла свой урок и убрала прялку на чердак. Аделька крикнула: «Бабушка отправила прялку на чердак! Значит, скоро примется за веретено!»

– Даст бог, доживем до зимы, опять достанем ее сверху, — улыбнулась бабушка.

В страстной четверг детям не давали ничего, кроме оладьев с медом. На Старой Белильне пчел не было, но пан отец, вынимая из ульев соты, всегда посылал медку соседям. Мельник был хороший пчеловод, и ульев у него было много. Он и Прошковым обещал подарить улей с пчелами, если они отроятся. Не раз слышал пан отец от бабушки, что одного только недостает на Старой Белильне — пчел. Как-то веселее становится человеку, когда он посмотрит, как пчелки снуют то в улей, то из улья, полюбуется, как спорится у них работа.

– Барунка, вставай, скоро солнышко взойдет! — будила бабушка внучку в страстную пятницу, легонько хлопая ее по лбу.

Барунка спала чутко, она тотчас проснулась и, увидев возле своей постели бабушку, вспомнила, что вчера вечером просила ее разбудить пораньше, чтобы не опоздать к ранней молитве. Она живо вскочила, оделась, накинула платок и пошла за бабушкой. Воршу и Бетку старушка тоже подняла на ноги. «А дети пускай спят, они малы еще, неразумны, мы за них помолимся»,— решила она. Как только дверь в сенях скрипнула, подали голос домашняя птица и скот. Выскочили из конуры собаки. Но бабушка ласково отстранила собак, а остальным сказала: «Потерпите, мы идем молиться!»

После того, как Барунка по приказанию бабушки умылась в мельничном ручье, они поднялись на косогор и прочитали девять раз «Отче наш» и «Царю небесный», прося бога даровать им здоровье на целый год. Таков был обычай. Старая бабушка, стоя на коленях со сложенными на груди морщинистыми руками, обратила спокойный взор к румяной заре на востоке, возвещавшей близкое появление солнца. Возле нее на коленях стояла Барунка, свежая, розовая, словно только что распустившийся цветок. С минуту и она молилась, но мало-помалу ее ясные, веселые глазки оторвались от неба и перебежали на леса, луга и холмы. Река медленно катила мутные волны, унося последние глыбы льда и снега; в ложбинках на косогоре тоже еще белел снег, но кое-где уже зеленела трава, расцветали первые дикие маргаритки, набухали почки на деревьях и кустарниках. Природа пробуждалась к жизни и радости. Заря разлилась по небу, из-за гор, золотя верхушки деревьев, все выше и выше тянулись сверкающие солнечные лучи, наконец, величественно выплыло солнце и озарило косогор. Противоположная сторона была еще погружена в полутьму, клубившийся за плотиной туман постепенно отступал, и над его волнами, на возвышенности, можно было различить коленопреклоненных работниц лесопильни.

– Посмотрите, бабушка, как красиво восходит солнце! — воскликнула пораженная величием дневного светила Барунка. — Ах, как бы хорошо теперь помолиться на Снежке!

– Богу молиться нигде не возбраняется, вся земля господня одинаково прекрасна, — отвечала бабушка, крестясь и поднимаясь на ноги.

Оглянувшись, они увидели высоко на косогоре Викторку, прислонившуюся к дереву. Ее вьющиеся волосы, смоченные росой, падали ей на лицо; платье было разорвано, грудь обнажена. Свои черные, горевшие диким огнем глаза она устремила на солнце, а в руке держала уже распустившуюся белую буквицу. Казалось, Викторка ничего не замечала вокруг.