Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое

Но отец невозмутимо продолжал набивать рты детишкам. Ему еда была не в еду, если он не видел вокруг себя разинутых ребячьих ротиков.

— Прямо райское кушанье! Для него и мертвый воскрес бы! Правда? — спросил он с громким смехом. В его голосе опять звучали глубокие, теплые ноты.

Пока он пил кофе, сестренка и Поуль быстро оделись, — они хотели поглядеть, как отец поедет, пока он запрягал, они так и шныряли между ногами у него и у Большого Кляуса.

Тут взошло солнце. Словно розовую парчу накинули на одетое льдом озеро и запушенный инеем ландшафт, обледенелые камыши звенели, словно скрещивавшиеся клинки. От Большого Кляуса валил пар, и учащенное дыхание белыми облачками вырывалось из детских ртов.

Ребятишки прыгали вокруг телеги в своих тряпочных башмачонках, словно резвые косолапые щенята.

— Кланяйся маме! — кричали они наперебой.

Ларс Петер, удобно усевшийся среди мешков в телеге, нагнулся и спросил Дитте:

— И от тебя кланяться?

Дитте молча отвернулась.

Ларс Петер взял кнут в руки и начал подхлестывать конягу, медленно натягивавшего постромки.

II

ПРОЕЗЖАЯ ДОРОГА

«Он тоже не меньше моего любит дорогу!» — говаривал Ларc Петер про Большого Кляуса. В самом деле, коняга, замечая, что хозяин собирается в дальнюю поездку, заметно веселел. Коротенькие поездки он ни во что не ставил. Ему нравились настоящие разъезды по селениям и хуторам, с поворотами то вправо, то влево, с ночевками на постоялых дворах. Что прельщало его во всем этом — трудно сказать. Вряд ли он мог, как его хозяин, наслаждаться новыми впечатлениями. А впрочем, кто его знает, смышленую бестию.

Во всяком случае, конь любил чувствовать под копытами хорошую проезжую дорогу, и чем продолжительнее была поездка, тем веселее он становился. И так же бодро, чуть что вылезая из постромок, тащил воз в гору, как и под гору, когда телега почти наседала на его мохнатый круп. Только уж если холм попадался очень крутой, Большой Кляус останавливался, чтобы дать хозяину возможность слезть и поразмять ноги.

Для Ларса Петера разъезды по дорогам составляли часть его жизни. Они давали ему и его семье кусок хлеба и утоляли его бродяжнические инстинкты. Длинная и широкая проезжая дорога, обсаженная по полям тополями и разветвлявшаяся на множество боковых узеньких проселков, ведущих к селениям и хуторам, — каких только возможностей не сулила она! Можно было по желанию свернуть в любую сторону или предоставить выбор случаю или прихоти Большого Кляуса. Всегда поджидало тебя что-то новое.

Но проезжая дорога была лишь видимым звеном бесконечной цепи. Если бы ехать все прямо вперед, никуда не сворачивая, то можно было бы забраться невесть в какую даль. Разумеется, Ларc Петер этого не делал, но уже одна мысль, что это возможно, давала ему некоторое удовлетворение.

На проезжей дороге попадались люди, подобные ему. Они без спроса влезали к нему в телегу, вытаскивали из кармана бутылочку, угощали его и о чем только не рассказывали! Эти люди бродили по всему свету; они только вчера переправились на этот берег из Швеции, через недельку могли очутиться, пожалуй, на южной границе, а затем в Германии. Они носили сапоги, подбитые гвоздями; там, где полагалось быть животу, у них была впадина, шея обмотана шарфом, а на красноватых руках напульсники. И всегда они были в прекрасном настроении. Большой Кляус пригляделся к ним и сам останавливался.

Не проезжал он и мимо бедно одетых женщин, школьников, рабочего люда. Коняга и Ларc Петер были согласны между собою насчет того, что всякого, кто хотел ехать, следует подвезти. Но Большой Кляус не останавливался возле хорошо одетых людей, — они ведь все равно не удостоили бы Живодера чести прокатиться с ним.

Ларс Петер и его конь оба хорошо знали проезжую дорогу со всеми ее разветвлениями. И заметив что-нибудь необычное, — хотя бы новую молотилку на поле или строящийся дом у дороги, — либо тот, либо другой усматривали в этом предлог для остановки. Хозяин, впрочем, делал вид, что потакает любопытству коняги.

— Ну, нагляделся? — бурчал он, постояв немного на месте, и снова подбирал вожжи.

Большой Кляус мирился с такой несправедливостью, и это ничуть не влияло на его дальнейшее поведение. Он вообще предпочитал действовать по собственному усмотрению.

Плохи, значит, были дела, если и большая проезжая дорога не могла подбодрить Ларса Петера. Равномерное звонкое цоканье подков Большого Кляуса по шоссе всегда вызывало желание подпевать ему. А придорожные деревья, верстовые столбы с короной и инициалами Христиана V, бесконечные дорожные встречи и приключения — ведь все это должно было поднимать дух.

Особенно теперь, когда снег подернулся тонкою ледяною корочкой, звеневшею под конскими копытами, когда воздух был так свеж и чист и дышалось так легко, когда солнце румянило белый от снега ландшафт, — невозможно было не настроиться на бодрый, веселый лад, если бы не мысли о том — куда и зачем он едет. От этих мыслей все тускнело вокруг.

Ларс Петер до сих пор никогда не вдавался в особые рассуждения и не жаловался на судьбу. Что бы ни произошло, как бы ни обернулись дела, — так, стало быть, оно и полагалось, иначе и быть не могло. Чего же тут рассуждать? И он, долгими часами трясясь на своей телеге, гудел себе под нос что-то вроде песенки и был в прекрасном настроении. «Чем-то сегодня мать угостит меня на ужин?» или: «Выйдут ли сегодня ребятишки мне навстречу?» — вот что, бывало, вертелось у него в голове, и ничего другого. Торговал он иногда в убыток себе, иногда с прибылью, и то огорчался, то радовался, но твердо знал, что после дождя выглянет солнце и наоборот. Так было при его родителях и его дедах, так будет и впредь, — это подтверждалось его собственным опытом. О чем же тут раздумывать? И если непогода чересчур долго бушевала, — что ж, приходилось только как следует отряхнуться, когда метель стихала.

И с людьми ссориться не было смысла. Ведь и другие должны были, как и он сам, покоряться обстоятельствам, на которые, в сущности, никогда по-настоящему нельзя полагаться.

Но теперь он не мог отделаться от дум, пусть и бесполезных. Что-то совершенно неожиданное и неумолимое хватало его за шиворот и ставило все перед тем же безнадежным вопросом: за что? Мысль о Сэрине прорывалась из тысячи уголков его души и накладывала на все переживания свинцовую печать тоски.

Ларсу Петеру не впервые было претерпевать невзгоды, и он переносил их как самою судьбой возложенное на него бремя. У него были крепкие плечи и широкая спина — для чего же они и даны, как не для того, чтобы на них взваливали тяжелую ношу? Не в его характере было хныкать под бременем, прикидываться слабосильным. Но судьба взваливала на него одно бремя за другим, — коли снес одно, снесет и другое, и так далее, — пока он не надорвался. Пришел конец его неуязвимости и выносливости.

Ларс Петер стал задумываться над своей судьбой. Но, сколько он ни думал, ничего понять не мог — его жизнь была бессмысленной по сравнению с судьбой других людей. Стоило ему очутиться в телеге и пустить Большого Кляуса обычным шагом, как тяжелые думы одолевали и давили его, выматывая из него душу. Он не мог убежать от них, не находил выхода; рассудок его отказывался понимать что-либо, беспомощно запутываясь все в одних и тех же вопросах: почему его прозвали Живодером, почему люди брезговали им, как прокаженным? Он добывал себе хлеб честным трудом, как и они. За что травили, гнали его детей? Прозвали его жилище Сорочьим Гнездом? И почему его преследуют несчастья? Или это злая судьба? Он многого не понимал и хотел уяснить себе все. Беда не раз стучалась к нему в двери и не заставала его дома; теперь она пробралась наконец сквозь дверную щель.

Сколько ни ломал себе Ларc Петер голову, он не мог разобраться в истории с Сэрине. Он всегда помнил только светлое, хорошее, все прочее он попросту забывал немедленно. И в жене своей он видел и запомнил одни хорошие свойства. Она была такая дельная, бережливая — умела сводить концы с концами! И такая предприимчивая. А каких славных ребятишек она подарила ему! Одного этого довольно было, чтобы скинуть со счетов все ее недостатки. Ларc Петер любил жену, гордился ею и ее стремлением выбиться в люди, ее упорным честолюбием. Пусть иногда не легко было сносить ее воркотню, — он все-таки восхищался ею про себя за то, что она так высоко держала голову. И она-то, с ее гордостью, попала в тюрьму?! До последней минуты он все надеялся, что Сэрине арестовали по ошибке. «А потом возьмут и выпустят! Я приеду, а она — уже дома, все было только недоразумением!» — думал он. Но теперь суд уже состоялся; значит, так полагалось по закону. И все-таки — какая бессмыслица!

На дороге валялась подкова. Большой Кляус по привычке остановился и оглянулся на хозяина. Ларc Петер очнулся от своих дум, кинул взгляд на дорогу и — тронул конягу. Тот, недоумевая, сразу подчинился. А зачем было Ларсу Петеру слезать с телеги и поднимать какую-то негодную подкову? Все теперь было ни к чему.