Ивлин Во - Упадок и разрушение

Надзиратель зазвонил в колокол.

— Эй, вы, там! — заорал он.

— Жалобы имеются? — спросил сэр Уилфред на очередном обходе.

Да, сэр, — отвечал Поль.

Начальник пристально вгляделся в него.

— Позвольте, да ведь это вы у меня на особом режиме!

— Да, сэр.

— В таком случае жаловаться просто нелепо. В чем там у вас дело?

— Я полагаю, сэр, что человек, с которым меня водят на прогулки, — опасный маньяк.

— Жалобы одного заключенного на другого рассматриваются, только если их подтвердит надзиратель или два других заключенных, — вмешался главный надзиратель.

— Совершенно справедливо, — кивнул сэр Уилфред. — Ваша жалоба — верх нелепости. И вообще, преступление есть форма безумия, Я лично подбирал вам спутника для прогулок и выбрал самого лучшего. Больше я об этом и слышать не желаю.

В тот день Полю предстояло провести в тюремном дворе еще более беспокойные полчаса.

— Мне явилось новое видение, — сообщил кровожадный мистик. — Не знаю пока, что оно предвещает, но истина мне еще откроется.

— Красивое было видение? — осведомился Поль.

— Нет слов, чтобы передать его великолепие! Все вокруг стало алым и влажным, как кровь. Тюрьма, казалось, сверкала рубиновым блеском, а надзиратели и заключенные ползали туда-сюда, как малюсенькие божьи коровки. Но тут я увидел, что рубиновые стены становятся мягкими и сочатся, как огромная губка, пропитанная вином. Капли стекали вниз и таяли в бескрайнем алом озере… Тут я проснулся. Не знаю пока, что это значит, но чувствую, что Господень меч висит над этим узилищем. Кстати, вам не приходило в голову, что наша тюрьма встроена в пасть Зверя? Порой мне видится бесконечный багровый туннель, подобный звериной глотке, по которому бегут человечки — иногда по одному, а бывает, что и целыми толпами. Дыхание же Зверя подобно пышущей печи. Думали вы над этим?

— Боюсь, что нет, — ответил Поль. — Какую книжку вам выдали в библиотеке?

— «Тайну леди Альмины», — вздохнул лев гнева Господня. — Розовые слюни, к тому же несовременно. Но нет, я читаю Библию. Там убивают на каждой странице.

— Господи, да вы только и думаете, что об убийствах!

— Еще бы, ведь это мое предназначение, — скромно ответил рыжий.

Ежедневно (кроме воскресений), в десять часов утра сэр Уилфред Лукас-Докери чувствовал себя Соломоном. В это время он вершил суд над нарушителями дисциплины, заключенными, которые попали в поле его зрения. Его предшественник, полковник Мак-Аккер, выносил приговоры в неуклонном соответствии с духом и буквой Правил внутреннего распорядка для тюрем правительства ее величества, исполняя механическое правосудие подобно игральному автомату: в одну щель опускался проступок, из другой — выскакивало наказание. Не так поступал сэр Уилфред Лукас-Докери. Он и сам чувствовал, что никогда не работал его ум острее и изобретательнее, никогда не были его обширные познания полезнее, чем на этом скромном судилище, где вершилась высшая справедливость. «Неизвестно, чего от него ждать!» — жаловались в один голос надзиратели и арестанты.

— Истинная справедливость, — говаривал сэр Уилфред, — это умение подойти к любому вопросу как к головоломке.

Пробыв на своем посту несколько месяцев, он не без тщеславия отмечал, что к нему обращаются все реже и реже.

Однажды утром, вскоре после того как сэр Уилфред взялся за перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.

— Господи боже мой! — воскликнул сэр Уилфред. — Да ведь этот человек на особом режиме! Что он тут делает?

— Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с двадцати ноль-ноль до четырех ноль-ноль, — забубнил надзиратель. — Мое внимание привлек шум, исходивший из камеры этого заключенного. Заглянув в глазок, я увидел, что заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке у него была Библия в другой — ножка от табурета. Заключенный таращил глаза, тяжело дышал и время от времени бормотал стихи из Библии. Я сделал ему внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.

— Какими именно? — заинтересовался главный надзиратель.

— Он обозвал меня моавитянином, мерзостью моавитянской, умывальной чашей, нечистой тварью, необрезанным моавитянином, идолопоклонником и блудницей вавилонской, сэр.

— Так-с, что вы на это скажете? — обратился сэр Уилфред к главному надзирателю.

— Очевидно, неподчинение требованиям охраны, — ответил главный надзиратель. — Следует применить диету номер один. На известное время.

Однако, совещаясь с главным надзирателем, сэр Уилфред на самом деле нисколько не интересовался его мнением. Он любил мысленно подчеркнуть (и дать понять арестанту) всю разницу между официальной точкой зрения и его собственной.

— Что, по-вашему, самое важное в этой истории? — спросил он.

Главный надзиратель задумался.

В общем и целом, блудница вавилонская, сэр…

Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.

— А я, — сказал он, — думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но, на мой взгляд, самое важное — ножка табурета, которой размахивал заключенный!

— Порча тюремного имущества, — кивнул главный надзиратель. — Тяжкий проступок.

— Чем вы занимались на свободе? — повернулся Лукас-Докери к арестанту.

— Плотничал, сэр.

— Так я и знал! — возликовал сэр Уилфред. — Вот вам еще один случай подавленной потребности в творчестве! Послушайте, дружок, с вашей стороны очень скверно оскорблять надзирателя, который, разумеется, никакая не вавилонская блудница. Надзиратель символизирует собой справедливое негодование общества и, как и все мы, он — добрый христианин. Но я понимаю, отчего вам тяжело. Вы творили, а теперь, в тюрьме, почувствовали, что вас лишают средств самовыражения. Ваша творческая энергия находит выход в бессмысленных вспышках. Я распоряжусь, чтобы вас снабдили верстаком и плотницким инструментом. Прежде всего — почините мебель, которую вы так бесцельно сломали, а потом мы подберем вам работу в русле вашей прежней профессии. Идите… Ищите первопричину! — добавил сэр Уилфред, когда рыжего увели. — Ваши Правила внутреннего распорядка подчас только смазывают симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.

Два дня спустя тюрьма пришла в состояние крайнего оживления. Что-то произошло. Поль проснулся в обычное время, по звонку, но дверь отперли только через полчаса. Крик надзирателя «Парашу за дверь!» звучал все ближе и ближе, прерываемый то и дело суровым «Говори, да не заговаривайся!», «Не твое дело!» и зловещим «Дождешься!». Арестанты почуяли неладное. «Может, разразилась эпидемия, скажем, сыпняк, — размышлял Поль, — или какое-то несчастье на воле: война или революция…» Арестанты поневоле молчали, а от этого все воспринималось особенно остро. В глазах надзирателя Поль уловил отблески кровавой резни.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Еще как случилось! — рявкнул надзиратель. — А кто меня еще раз об этом спросит, тому я ребра пересчитаю.

Поль принялся убирать камеру. Его разбирало любопытство и выводило из себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.

— Я тебе так скажу: начальника давно пора было проучить. Но жаль мне беднягу.

Любой мог быть на его месте, — последовал ответ.

Принесли завтрак. Когда из-за двери показалась рука с миской, Поль прошептал:

— Что случилось?

— Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.

— Пошевелись! — заревел дежурный надзиратель.

Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он, конечно, старый зануда, но все-таки все это крайне неприятно. Убийство проходит незамеченным в бойком мире шоферов, боксеров и велосипедистов, а в этой гробовой тишине оно вызывает настоящий столбняк.

От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол. Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем возвышении и пресекали все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его и дожидался Поль.

Если кого и убили, то не сэра Уилфреда. Он стоял у входа в алтарь с молитвенником в руках. Зато куда-то делся Прендергаст. Сэр Уилфред вел службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах, прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?

Наконец объявили номер гимна. Раздались звуки органа, на котором с большим чувством наигрывал арестант, в прошлом помощник органиста в валлийской церквушке. Все вздохнули и набрали воздуха, чтобы наконец-то отвести душу.

— Иисус, всем сердцем верю я, — пел Поль.

— А где же Прендергаст?

— Ты что, не знал? Ему каюк.

— И с нами благодать.