Уильям Фолкнер - Деревушка

А когда через три месяца, в один прекрасный день, щегольские пролетки и резвые нарядные лошади не появились больше около Уорнеровой загородки, сам Билл Уорнер заметил это последним. Пролетки вместе со своими хозяевами исчезли в одну ночь не только из Французовой Балки, но и вообще из округи. Хотя один и из троих точно знал, кто виноват, а двое других знали двоих невиноватых, все трое сбежали, тайком, глухими проселками, наспех побросав свои пожитки в седельные вьюки или схватив по чемодану, чтобы не терять времени. Один уехал, боясь того, что, как он думал, сделают с ним Уорнеры. Двое других удрали, зная, что Уорнеры ничего им не сделают. Уорнеры, рассудили они, теперь уже сами знают из верного источника, от самой девушки, что двое ни в чем не повинны и, стало быть, оба они будут сброшены за борт, в пустое, мертвое вчера, в пучину горького сожаления и вечной тоски, вместе с теми бессильными юнцами, которые преследовали их так же, как и того, счастливца, и окружили их, ни за что ни про что, ореолом успеха. Сбежав вместе с ним, они за вину, которой на них не было, хотели стяжать последнюю, безнадежную награду — сладостный стыд насилия, которого они не совершили.

Так что, когда по округе из дома в дом пополз слух, что Маккэррон и двое других исчезли и что Юлу Уорнер постигло то, что всякий другой на ее месте считал бы несчастьем, последним узнал об этом ее отец — человек, который в самом понятии женской чистоты бодро, здраво и непреклонно отказывался видеть что-либо иное, кроме басни для обмана молодых супругов, как некоторые отказываются верить в свободный тариф или в действенность молитв; человек, который, как было отлично известно, и прежде и теперь тратил немало времени на то, чтобы доказать самому себе свою правоту, и до сих пор состоял в связи с женой одного из своих арендаторов, женщиной, которой было далеко за сорок. Он ей заявил напрямик, что слишком стар, чтобы кобелять по ночам как в собственном, так и в чужом доме. Поэтому они встречались днем, в рощице у ручья близ ее дома, откуда она отлучалась, будто бы искать куриные гнезда, и в этом лесном убежище, принадлежавшем Пану, как рассказывал четырнадцатилетний мальчишка, который шпионил за ними, Уорнер даже шляпы не снимал. Словом, он узнал обо всем последним: он спал, разувшись, в своем гамаке, и когда властный голос жены поднял его, он, едва стряхнув сон, тощий, нескладный, в одних носках, пробежал через двор и ворвался в прихожую, где миссис Уорнер в просторном старом капоте и кружевном чепце, в которых она обыкновенно дремала после обеда, встретила его гневным криком, покрывая рев сына, доносившийся сверху, из комнаты дочери:

— У Юлы будет ребенок! Ступай наверх и дай этой дуре по башке!

— Что будет? — переспросил Уорнер. Но он не остановился. Он бросился вверх по лестнице, миссис Уорнер за ним, и вбежал в комнату, откуда его дочь не выходила вот уже день или два, даже к столу, а сам он, если бы вообще обратил на это внимание, решил бы, что у нее просто желудок расстроился от обжорства: шестнадцать лет ее нутро все выдерживало и выносило, а теперь вот взяло и взбунтовалось. Она сидела на стуле у окна, простоволосая, в ярком халате искусственного шелка, выписанном недавно по почте из Чикаго. Брат тряс ее за плечо и кричал:

— Который из них? Говори, который!

— Хватит меня тормошить, — сказала она. — Я нездорова.

Уорнер и здесь не остановился ни на мгновение. Он вклинился между ними и оттолкнул Джоди.

— Оставь ее в покое, — сказал он. — Убирайся отсюда.

Джоди обернул к Уорнеру свое побагровевшее лицо.

— Оставить в покое? — сказал он. Он засмеялся, свирепо, зловеще, глаза сто выкатились и побелели от бешенства. — В том-то все и дело! Слишком долго, черт возьми, ее оставляли в покое! Я старался что-нибудь сделать. Я знал, что из этого выйдет. Я предупреждал вас обоих еще пять лет назад. Но куда там! Вы ведь лучше знаете. А теперь вот вам — получайте! Видите, что случилось! Но я заставлю ее говорить. Богом клянусь, я допытаюсь, кто он. И тогда…

— Ладно, ладно, — сказал Уорнер. — А что, собственно, случилось?

Почти на целую минуту Джоди словно потерял дар речи. Он страшно выпучил глаза. Казалось, ему стоит огромного труда не взорваться, не лопнуть на месте.

— И он еще спрашивает, что случилось, — прохрипел он наконец, не веря своим ушам. — Спрашивает, что случилось.

Он круто повернулся, поднял руку, словно в ярости отрекаясь от всего, и, отскочив от Уорнера, налетел на миссис Уорнер, которая в этот миг появилась в дверях, прижав руки к рыхлой волнующейся груди, и уже открыла рот, чтобы заговорить, как только ей удастся перевести дух. Джоди весил двести фунтов, миссис Уорнер, хоть и была ростом чуть повыше пяти футов, почти столько же. И все же он как-то ухитрился протиснуться мимо нее в дверь, вырвавшись у нее из рук, а Уорнер угрем проскользнул вслед.

— Держи его, дурака! — крикнула она, пускаясь вдогонку, когда Уорнер и Джоди загрохотали по лестнице и влетели в комнату на первом этаже, которую Уорнер все еще называл своим кабинетом, хотя последние два года здесь спал приказчик, Сноупс. Уорнер настиг Джоди у громоздкого орехового бюро (ему теперь цены не было, хотя Уорнер этого и не знал), принадлежавшего еще деду Уорнера, — он шарил в выдвинутом ящике, ища револьвер среди груды сухих коробочек хлопка, семян, пряжек от сбруи, патронов и старых бумаг. В окно за конторкой было видно, как чернокожая кухарка бежит через задний двор к своей лачуге, прикрыв голову передником, — все негритянки так делают, когда между белыми начинается свара. За ней бежал Сэм, но не так быстро, оглядываясь на дом, и Уорнер с Джоди оба увидели его одновременно.

— Сэм! Седлай лошадь! — заревел Джоди.

— Эй, Сэм! — крикнул Уорнер. Оба схватились за револьвер, четыре руки намертво сцепились в открытом ящике. — Не смей трогать лошадь! Вернись сию же секунду!

В прихожей послышался тяжелый топот миссис Уорнер. Они выдернули револьвер из ящика, не разнимая сомкнутых, сплетенных рук, попятились и увидели, что она стоит в дверях, схватившись за грудь, и лицо ее, всегда веселое и самоуверенное, налилось кровью и перекосилось от гнева.

— Держи его, вот я его сейчас поленом, — проговорила она, задыхаясь. Я ему задам. Я им обоим задам. Та нагуляла брюхо, этот орет и ругается на весь дом, а я только что прилегла вздремнуть!

— Ладно, — сказал Уорнер. — Неси полено.

Она вышла; казалось, ее вынесло за дверь волной ее собственной ярости. Уорнер вырвал револьвер и отбросил Джоди к конторке (он был еще очень сильный, жилистый и удивительно проворный для своих шестидесяти лет, но, главное, он сохранял холодную рассудительность, тогда как сыном владело только слепое бешенство), подошел к двери, швырнул револьвер в прихожую,

— Что это ты задумал? — сказал он.

— Ничего! — закричал Джоди. — Тебе, может, и наплевать на свое доброе имя, а мне нет! Я должен высоко держать голову перед людьми, а ты как хочешь!

— Ха, — сказал Уорнер. — Ну и держи на здоровье. Ты уж так голову задрал, что нагнуться шнурок завязать — и то не можешь.

Джоди глядел на него, задыхаясь.

— Богом клянусь, — сказал он, — даже если из нее ничего не вытянуть, я сыщу кого-нибудь поразговорчивей. Я их всех троих сыщу! Я…

— А чего ради? Из любопытства, что ли? Хочешь узнать, кто ее тискал, а кто нет?

Джоди опять надолго онемел. Он стоял у конторки, громадный, ни дать ни взять разъяренный бык, бессильный, глубоко уязвленный, искренне страдая не от оскорбления уорнеровского величества, а от жестокой обиды. В прихожей снова послышался тяжелый топот необутых ног миссис Уорнер; она принялась колотить в дверь поленом.

— Эй, Билл! — крикнула она. — Отвори!

— Значит, ты не сделаешь ничего? — сказал Джоди. — Ровно ничего?

— А что тут делать? — сказал Уорнер. — С кем сводить счеты? Сам знаешь, эти треклятые кобели теперь уже на полдороге в Техас. А ты сам где был бы на их месте? Или я даже, ежели б у меня в мои годы достало ловкости лазить по крышам и забираться туда, куда придет охота? Ей-богу, я-то знаю, что на их месте и ты и я были бы уже далеко и все еще гнали бы лошадь, не жалея кнута. — Он подошел к двери и отпер ее, но миссис Уорнер все колотила поленом так сердито и громко, что, видимо, не слыхала, как щелкнул в замке ключ. — А теперь поди в конюшню и посиди там, покуда не остынешь. Вели Сэму накопать тебе червей и езжай поуди рыбу. Если уж нашей семье надо думать о том, чтобы высоко держать голову, предоставь это мне. — Он повернул ручку двери. Тьфу, дьявольщина! Сколько гама и крика из-за того, что одна блудливая сука наконец попалась! А ты чего ждал — что она всю жизнь знай водичку будет цедить через это самое место?

Все это случилось в субботу. А в понедельник утром семеро мужчин, сидевшие на галерее, увидели, как приказчик Сноупс идет пешком по дороге от дома Уорнера, а за ним еще какой-то человек с чемоданом в руке. На приказчике была не только серая суконная кепка и крошечный галстук, но и пиджак, и тут они увидели, что в руках у его спутника тот самый плетеный чемодан, который Сноупс как-то вечером, год назад, принес новехоньким в дом Уорнера и там оставил. И тогда они стали разглядывать человека, который его нес. Он шел за приказчиком по пятам, как собака, и был пониже ростом, но похож на него как две капли воды. Казалось, по тот же человек, только видимый издалека. На первый взгляд даже лица были одинаковые, и когда оба поднялись на крыльцо, все увидели, что второй человек и впрямь чистокровный Сноупс, с теми не сразу уловимыми различиями, которые не выходят за пределы родового облика, ставшего уже привычным, — у этого второго лицо было не то чтобы меньше, но как бы мельче первого, все черты собраны, стянуты к середине, но не изнутри, не по собственной воле, а скорее извне, будто их сжали одним быстрым движением посторонней руки; лицо было живое, смышленое и не насмешливое, а скорее насквозь, напропалую веселое, с блестящими, настороженными, блудливыми глазками, как у белки или бурундука.