Сеньор президент - Мигель Анхель Астуриас

сходство с ведьмой. Затекла рука, он стал потихоньку разгибать пальцы, как разворачивают одежду, в которую забрался скорпион.

Потихоньку, потихоньку…

К плечу поднимался лифт, полный муравьев… К локтю спускался лифт, полный муравьев — магнитов… По трубе руки, и запястью, спускалась в темноте судорога… Его рука — река… река двойных пальцев… До самого пола он чувствовал десять Тысяч ногтей…

Бедненькая — стучит, стучит, и ничего!.. Вот сволочи, мулы! Откроют — плюну в морду… Как дважды два — четыре… Я еще два — шесть… шестнадцать… семнадцать… плюну в морду. Сперва стучала очень хорошо, а к концу — слабо, как будто клювом об землю… Не стучала — могилу себе рыла… Проснуться без надежды! Завтра пойду к ней… Это можно… Скажу, что известия об отце, и можно… А… сегодня тоже можно известия… Можно… даже если не поверит…

«Я ему верю! Это ясно, это совсем ясно, они отреклись от папы и ему сказали, что не хотят меня знать». Так думала Камила на хозяйкиной кровати, морщась от боли в спине, а за перегородкой из старых досок, холста и циновок завсегдатаи трактира обсуждали события минувшего дня — побег генерала, похищение его дочери, подвиги фаворита… Хозяйка притворялась, будто не слышит, а может, — разговлялась этими пересудами.

Сильно закружилась голова, и Камила унеслась далеко от этих вонючих людей. Она падала в пустоту, в тишину.

Крикнуть — неловко… молчать — страшно… Она закричала. Отвратительный холод, как перья мертвой птицы… Прибежала хозяйка.

— Что это с вами?

И увидела, что она позеленела, как бутылка, руки будто палки, зубы стиснуты, глаза закрыты. Хозяйка кинулась к стойке, схватила графинчик, хлебнула агуардиенте, еще набрала в рот, побежала обратно и прыснула Камиле в лицо. От горя она и не заметила, когда ушли клиенты. Она взывала к мадонне и ко всем святым, чтобы скорей от нее забрали эту сеньориту.

«Утром, когда мы прощались, она плакала… Что ж ей было делать!.. Когда люди не верят и вдруг поймут, что им сказали правду, — они всегда плачут, от счастья или от горя…»

Так думал Кара де Анхель на своей кровати, не во сне, не наяву, сгорая в голубоватой небесной яви. И постепенно засыпал, парил над мыслью, без тела, без формы, как теплый воздух, колеблемый собственным дыханием…

А Камила летела в пустоту, высокую, сладостную и страшную, как крест на могиле…

Сон — повелитель, бороздящий темные моря действительности, — принял его на один из своих кораблей. Невидимые руки спасли его от разверстой пасти событий, от голодных волн, ожесточенно рвущих друг у друга куски растерзанных жертв.

— Кто этот человек? — спросил Сон.

— Мигель Кара де Анхель, — отвечали невидимые слуги.

Их руки — белые, невесомые тени — торчали из черных теней рукавов.

— Перенесите его на корабль… — Сон задумался… — на корабль влюбленных, которые не надеялись полюбить и позволяли любить себя.

И слуги Сна послушно понесли его на корабль по легкому покрову нереальности, что ложится тончайшей пылью на будничные дела; но цепкая лапа стука вырвала его у них…

…Кровать…

…Служанки…

Нет, не письмо… Мальчишка!

Кара де Анхель провел рукой по глазам и в страхе поднял голову. Около кровати пыхтел мальчишка. Наконец он выговорил:

— Тут… меня… к вам… значит… послали… из трактира хозяйка… чтоб вы туда шли… а то сеньорите… худо очень…

Если бы фаворит услышал о болезни Сеньора Президента, он бы не оделся быстрее. Схватив какую-то шляпу, он выскочил на улицу, не зашнуровав ботинок, не завязав галстука.

— Кто эта женщина? — спросил Сон.

Слуги только что выловили в мутных водах жизни увядающую розу.

— Камила Каналес, — отвечали ему.

— Так. Перенесите ее — если там осталось место — на корабль влюбленных, которые не узнают счастья…

— Ну, как, доктор?

В голосе фаворита звучали отеческие ноты. Камиле было очень плохо.

— Полагаю, температура еще повысится. Воспаление легких.

XXII

Живая могила

Ее сыночка больше нет… Как марионетка, нити которой ослабли в неразберихе разрушенной жизни, Федина подняла трупик — легче сухой корки — и поднесла к горящему лицу. Долго целовала. Опустилась на колени, — желтоватые отсветы просачивались из-под двери, — наклонилась к самому полу, поближе к светлому ручейку зари, чтобы разглядеть как следует останки своего сына.

Личико сморщенное, словно струпик на ране, черные круги округ глаз, губы землистые… Не грудной младенец — зародыш в пеленках!.. Она вырвала его из полосы света и прижала к налитой молоком груди. Она жаловалась на бога, невнятно плакала, бормотала. Иногда останавливалось сердце и предсмертной икотой вырывались обрывки слов: «Сы… но… чек!.. сы… но… чек!..»

По неподвижному лицу катились слезы. Она плакала до изнеможения и совсем забыла про мужа, которого грозились уморить голодом, если она не сознается; не замечала, как болят изъеденные известью руки и грудь, и воспаленные глаза, и разбитая спина; не думала о наказании, застыла, окаменела. А когда кончились слезы и нечем было плакать — она почувствовала, что станет могилой своему сыночку, снова укроет его во чреве и вечный его сон навсегда принадлежит ей. Резкая радость прервала на мгновение бесконечность ее беды. Эта мысль — стать могилой своему сыночку — бальзамом смазала сердце. Так радовались на блаженном Востоке женщины, сходившие в могилу за возлюбленным. Нет, она радовалась больше, она ведь не сходит в могилу, она сама станет ему живой могилой, последней колыбелью, материнским лоном, и вместе будут они дожидаться труб Страшного суда. Не отирая слез, она пригладила волосы, словно к празднику, и, скрючившись в уголке камеры, прижала трупик к груди, к рукам, к ногам…

Могилы не целуют мертвых — она не должна целовать. Они сжимают, сильно, очень сильно, как она. Они — смирительные рубахи, рубахи смирения и любви, в них надо лежать тихо, хотя и щекочут черви, болит разлагающаяся плоть.

Спасаясь от света, черные тени медленно, по-скорпионьи, ползли по стене. Стена — костяная… Татуированная кость, вся в неприличных картинках. Федина закрыла глаза — темно в могилах; молчала, не издала ни стона — тихо над могилами.

Вечер. Запах кипарисов, омытых влагой небесной. Ласточки. Тоненький полумесяц. На улицах еще светло. Дети выбежали из школ. Ринулся на город поток новой жизни. Одни играют в пятнашки, мелькают назойливыми мухами. Другие окружили драчунов, сердитых, как петухи, — кровь из носа, сопли, слезы. Третьи стучат в чужие двери и убегают. Четвертые накинулись на лотки со сластями, уничтожают медовые коврижки, варенные в сахаре кокосовые орехи, миндальные печенья и меренги; или, подобно пиратам,