Пэлем Вудхауз - Фамильная честь Вустеров

     – Я не ждал вас  так скоро,  – сказал я. – Думал, вы пошли в рабочий клуб бренчать на фортепьяно, пока Растяпа Пинкер показывает цветные картинки и читает лекцию о Святой земле.

     – Я и пошла.

     – Но вернулись что-то слишком уж рано.

     – Да. Лекцию отменили. Гарольд разбил слайды.

     – Не может быть. –  Ну  конечно,  разве  мог он их не переколотить, у него ведь руки не тем концом вставлены.

     – Как же это случилось?

     Она вяло погладила  по голове пса  Бартоломью, который подошел  к  ней, чтобы с ним поиграли.

     – Уронил их.

     – Почему?

     – Он был в шоке, потому что я разорвала нашу помолвку.

     – Что???

     – Что слышали. – Глаза ее заблестели, казалось, она заново переживает эту тяжелую  сцену, в  голосе зазвучал металл – ну  прямо голос тети Агаты, когда она разговаривает со мной. Куда  девалась вялая манера, в первый раз я увидел, как эта юная особа полыхает от ярости. –  Пришла  я  к  Гарольду  в коттедж, мы поговорили о разных разностях, потом я  спрашиваю: "Милый, когда ты  стащишь  каску  у Юстаса Оутса?" Вы не поверите, но он посмотрел на меня таким ужасно робким,  испуганным  взглядом и  сказал,  что долго боролся  со своей совестью,  надеясь получить ее согласие, но совесть  не сдалась, она и слышать не хочет о  краже каски у Юстаса Оутса, поэтому все  отменяется. "Ах так? –  сказала я и выпрямилась во  весь рост.  – Значит, отменяется?  Ну, тогда и помолвка наша тоже отменяется". Он и уронил все слайды Святой земли, которые держал в обеих руках, а я ушла.

     – Ушли? Неужели?

     – Да, ушла. И считаю,  что  правильно сделала. Если он будет  говорить мне "нет"  каждый раз, как я попрошу  его о  каком-нибудь пустяке, лучше  уж узнать об этом заранее. Все сложилось как нельзя лучше, я просто счастлива.

     И, шмыгнув  носом, да так  громко, будто рядом разорвали кусок полотна, она закрыла лицо руками и  разразилась  безудержными  рыданиями, как принято говорить.

     Конечно,  душераздирающее  зрелище,  и  вы не слишком  ошибетесь,  если выскажете предположение, что  меня переполнило сочувствие к ее горю. Уверен, во всем  Уэст-Энде не найти другого мужчины, который  бы так живо откликался на женские страдания.  Будь я  поближе, я  бы  безо всякого  погладил ее  по голове. Но  несмотря на доброе  сердце, у Вустеров довольно земного здравого смысла, и я очень скоро сообразил, что в этой истории есть свои плюсы.

     – Ужасно, – сказал я, – сердце кровью обливается. Верно, Дживс?

     – Безусловно, сэр.

     – Да, черт  возьми,  оно  просто  истекает  кровью, и  ничего  тут  не скажешь, можно только выразить  надежду,  что великий целитель Время залечит рану. И поскольку в сложившихся обстоятельствах блокнот вам, конечно, больше не нужен, может быть, вы вернете его мне?

     – Что?

     – Я  сказал,  что,  поскольку  ваш  предполагаемый  союз  с   Пинкером распался, вы, естественно, не пожелаете  хранить  среди  своих вещей блокнот Гасси...

     – Ах, не морочьте мне сейчас голову вашими дурацкими блокнотами,

     – Ну, конечно, конечно, у меня и в мыслях  не  было.  Просто  я  хотел сказать,  что,  если когда-нибудь у вас найдется  время...  выдастся  лишняя минута... вы не сочтете за труд...

     – Ладно. Но сейчас я не могу отдать его вам. Блокнота здесь нет.

     – Нет?

     – Нет. Я положила его...

     Что это? Она остановилась на самом интересном месте, потому что  все мы вдруг услышали стук. Стук доносился со стороны балкона.

     Должен упомянуть, что в  комнате  Стиффи, кроме кровати под балдахином, ценных картин, обитых богатой тканью мягких кресел и  прочей дорогой мебели, которых  совершенно  не заслуживала  эта  наглая  девчонка,  кусавшая  руку, которая кормила ее,  устроив в  своей квартире  в  ее честь  обед, а  теперь испытывала по ее  милости жуткое  отчаяние и  тревогу,  – так  вот, в  этой комнате был  еще и балкон.  Стучали в  балконную дверь, из  чего можно  было заключить, что за ней кто-то стоял.

     Бартоломью мгновенно понял это, потому что с необыкновенным проворством подскочил к  балконной двери  и стал выгрызаться наружу. До  сих пор пес вел себя в высшей степени сдержанно, казалось, он готов сидеть и гипнотизировать вас взглядом вечно, а тут  вдруг  оказалось, что это хулиган и  сквернослов. Наблюдая, как он  бесчинствует,  грызя дверь  и  исходя площадной бранью,  я благодарил  Бога,  что мне  удалось  так  быстро  вскочить  на  комод. Дикий кровожадный зверь – вот кем оказался этот Бартоломью Бинг. Конечно, не нам, смертным,  осуждать  замыслы мудрого Провидения, но, черт  меня  возьми,  не понимаю я, зачем собаке не слишком  большого размера оно дало челюсти и зубы крокодила.  Впрочем,  что  толку  удивляться,  теперь  все  равно  ничего не изменишь.

     Стиффи от неожиданности замерла, что вполне  естественно, когда девушка слышит стук в балконную дверь,  но  через минуту опомнилась и пошла  узнать, что все  это  значит. С комода, где я сидел, мне было ничего не углядеть, но туалетный  столик  был  явно  расположен  более  удачно.  Вот  она  откинула занавеску  и  вдруг  прижала  руку  к груди, как актриса на сцене, с ее  губ сорвался громкий  крик, я услышал его, несмотря на  оглушительный лай и хрип вконец осатаневшего терьера.

     – Гарольд!  –  воскликнула  она,  и,  следуя  простейшей   логике,  я заключил, что  на балконе стоит мой старый добрый  друг Растяпа Пинкер, ныне священник.

     В голосе юной  авантюристки была та  самая радость, с  которой  женщина встречает рокового  любовника,  однако,  поразмыслив,  эта  особа сочла, что подобный тон  не слишком уместен после  сцены, только что  происшедшей между ней и служителем  Бога.  И  заговорила холодно и враждебно,  я  все  слышал, потому что она взяла на руки эту злобную тварь Бартоломью и зажала ему пасть рукой – я бы такого в жизни не сделал, осыпь меня золотом.

     – Что вам угодно?

     Бартоломью молчал,  слышимость  была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно  за стеклянной дверью,  но все равно можно было разобрать каждое слово.

     – Стиффи!

     – В чем дело?

     – Можно войти?

     – Нет, нельзя.

     – Я кое-что принес.

     Юная шантажистка в восторге взвизгнула.

     – Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?

     – Да.

     – Ах,  Гарольд, какое счастье, какая  радость! Она в  волнении открыла балкон,  в  комнату  ворвался  холодный  ветер,  коленкам под брюками  стало холодно. Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся  на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.

     – Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?

     – Нет, нет. Подожди минуту.

     Она отнесла животное к чулану,  где  висела одежда, бросила его туда  и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за  двери  не  последовало, поэтому надо полагать, что  тварь улеглась на  полу и заснула. Скотч-терьеры – философы, они легко приспосабливаются к  переменам  жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.

     – Путь  свободен, мой ангел, – сказала она,  возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.

     Они закружились, и сначала было  трудно  разобрать, кто из них где,  но вот он  разжал руки,  и я  наконец увидел  его отдельно  от нее  и с ног  до головы.  Он здорово  раздобрел  за время, что  мы  не виделись.  Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько  фунтов веса  к  его и без  того  внушительной комплекции.  Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на "Великопостных гонках".

     Однако я скоро понял,  что изменился он только внешне. Он чуть  не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер,  налетел  на  оказавшийся  поблизости столик и, как ни  трудно это было, умудрился его опрокинуть, –  нет, передо мной все  тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги – левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.

     В былые  времена в колледже  физиономия Пинкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось – он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь  благополучно.  Лицо  было  встревоженное, мрачное,  наверно, совесть  совсем  искогтила его. И  не  наверно, а  точно, потому что в руке  он  держал  ту  самую  каску,  которую  я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи,  будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.

     – Вот, принес, – тупо сказал он.

     – Ах, Гарольд!

     – И  перчатки твои тоже принес. Ты  их забыла.  Я одну только  принес. Другой не нашел.