Робер Мерль - Смерть — мое ремесло

Я не обманул пастора, сказав, что библия меня заинтересовала. Она окончательно убедила меня во всем том, что отец, ротмистр Гюнтер и наша партия говорили о евреях. Этот народ никогда ничего не делал бескорыстно, всегда пользовался самыми вероломными способами для достижения своих целей, а в личной жизни евреи отличались отталкивающей похотливостью. Действительно, в некоторых библейских легендах весьма откровенно излагались истории о наложницах и кровосмесительстве. Я не мог читать об этом без отвращения.

На третьем году тюремного заключения в моей жизни произошло необычайное событие — я получил письмо. Лихорадочно вынув его из конверта, я увидел подпись доктора Фогеля и прочел:

Дорогой Рудольф!

Хотя твое безобразное поведение и дает мне право считать себя полностью свободным от каких-либо обязательств в отношении тебя, считаю все же, что во имя твоего отца я не могу предоставить тебя твоей судьбе и бесчестью, ставшему твоим уделом. Забыв оскорбления, я хочу протянуть тебе руку помощи.

Прошло почти три года, как карающая десница всевышнего опустилась на твое плечо и отняла у тебя возможность пользоваться свободой, дабы творить зло. Прошедшие годы, я убежден, пошли тебе на пользу. Ты испытал угрызение совести, ты согнулся под бременем своих грехов.

Я не знаю ничего о твоих великих прегрешениях — ты все сделал, чтобы я ничего не знал о тебе, прервал всякую связь со мной. Но какова должна была быть твоя жизнь, если ты в конце концов докатился до убийства! Какой ужасный пример лени и разнузданной чувственности она должна была являть! Об этом я не могу и помыслить без содрогания. Наслаждение, наслаждение наихудшего сорта всегда уводит молодых людей с пути долга и покорности.

Но теперь, мой дорогой Рудольф, неотвратимое наказание наконец обрушилось на тебя. Оно справедливо, и ты это сознаешь. И бог в своем бесконечном милосердии готов тебя простить.

Разумеется, в настоящее время невозможно буквально выполнить священную волю покойного. Твое бесчестие исключает великую милость посвящения тебя в высокий священнический сан, о чем так мечтал твой отец. Но существуют и более скромные призвания, которые дали бы тебе возможность искупить свою вину. Для выполнения связанных с этим обязанностей требуется лишь искреннее раскаяние и желание служить богу. В этом твое спасение. Твой отец, который взирает на тебя с небес, я убежден, принял бы такое же решение.

Если твое раскаяние, как я надеюсь, открыло тебе глаза, если ты готов отбросить свою гордыню, отказаться от беспорядочной, беспутной жизни, то, полагаю, я смогу добиться снижения срока твоего заключения. Я имею некоторые связи, и мне стало известно, что родителям молодого В. — соучастника твоего преступления — удалось несколько месяцев назад добиться помилования сына. Это является для тебя счастливым прецедентом. Возможно, я смогу воспользоваться им, но сделаю это только в том случае, если буду уверен, что постигшая тебя кара тронула твое очерствелое сердце и вернет тебя кающимся и покорным в наши объятия.

Твоя тетя и сестры не поручали мне ничего тебе передавать. Ты понимаешь, что эти вполне достойные женщины не желают пока иметь ничего общего с уголовным преступником. Но они знают, что я тебе пишу, и непрестанно молятся о том, чтобы в твоем сердце проснулось раскаяние. Я тоже от всей души тебе этого желаю.

Доктор Фогель.

Через три месяца после того, как я получил это письмо, дверь камеры открылась, и в сопровождении надзирателя вошел старший надзиратель. Голос его зазвенел на всю камеру: «К начальнику! Живо!» Он пропустил меня вперед, надзиратель закрыл камеру, а старший надзиратель крикнул: «Живее, парень, живее!» Я ускорил шаг. Мы пошли по бесконечному коридору. Ноги у меня дрожали.

Старший надзиратель был старым кадровым унтер-офицером. Он шел за мной почти строевым шагом. У него были совсем седые холеные усы а ля кайзер Вильгельм. Выправка у него была безукоризненная. Он был на целую голову выше меня, и мне приходилось делать два шага за то время, что он делал лишь один. Он сбавил шаг и обратился ко мне вполголоса: «Боишься, драгун?» Я ответил: «Нет, господин старший надзиратель». Мы пошли дальше; я все время чувствовал на себе его взгляд. Немного погодя он снова проговорил: «Тебе нечего бояться, ты ведь не сделал ничего плохого. Если бы ты что-нибудь натворил, я бы уж знал». Я ответил: «Благодарю вас, господин старший надзиратель». Он замедлил шаг и тихо добавил: «Послушай, драгун, ты хорошо думай, когда будешь отвечать господину начальнику. Это очень ученый человек, но... его не поймешь, он то так, то этак...» — он поднял левую руку на уровень пояса и выразительно помахал ладонью. Потом еще понизил голос и добавил: «...он немного того...» — и, подмигнув мне, поднес указательный палец ко лбу. Наступило молчание. Надзиратель задержал шаг и произнес уже громко: «Так вот, хорошенько думай, когда будешь отвечать...» Я взглянул на него, он подмигнул мне еще раз и сказал: «...потому что с ним, видишь ли, никогда не знаешь, как себя вести». Я снова посмотрел на него, он глубокомысленно покачал головой, остановился и положил руку мне на плечо. «Иногда бывает так: тебе кажется, что ты сморозил глупость, а оказывается — нет, ничего подобного, он доволен. И наоборот...» Снова зашагав по коридору, он подергал себя за усы и закончил, покровительственно похлопав меня по плечу: «Так вот, будь осторожен с ним, драгун». Я сказал: «Большое спасибо, господин старший надзиратель».

Мы прошли еще один длинный коридор, каменный пол сменился тщательно натертым дубовым паркетом, миновали двойную дверь, и я услышал стук пишущей машинки. Старший надзиратель выступил вперед, одернул китель, постучал в красную дверь, стал навытяжку и громко отрапортовал: «Заключенный Ланг прибыл, господин начальник». Чей-то голос произнес: «Введите его!» Старший надзиратель вытолкнул меня вперед, и я очутился в очень светлой комнате. Белизна стен ослепила меня.

Лишь секунду спустя я заметил начальника. Он стоял перед большим окном, держа в руке какую-то книгу в зеленом переплете. Это был маленький, худой, очень бледный человек с высоким лбом. Он смотрел на меня пронизывающим взглядом из-за своих очков в золотой оправе.

— Ланг? — произнес он, и лицо его передернулось от нервного тика.

Старший надзиратель еще раз подтолкнул меня, и я оказался в каком-нибудь метре от стола. Надзиратель стал справа от меня. Позади письменного стола вся стена от пола до потолка была уставлена книгами.

— Так! Так! — воскликнул начальник тонким крикливым голосом.

Он прямо от окна бросил книгу в зеленом переплете на стол, но промахнулся — она стукнулась об угол стола и упала на пол. Старший надзиратель хотел было поднять ее.

— Стой! — крикнул начальник.

Глаза, нос, лоб, рот — все у него было в движении. С удивительной живостью он ткнул пальцем в сторону старшего надзирателя и сказал:

— Это я уронил ее. Значит, я и должен поднять. Ясно?

— Так точно, господин начальник, — отчеканил старший надзиратель.

Начальник подскочил к письменному столу, поднял книгу и положил ее рядом с пепельницей, полной недокуренных сигарет. Он приподнял правое плечо, посмотрел на меня, взял со стола линейку, повернулся ко мне спиной и с бешеной скоростью зашагал по комнате.

— Итак, это Ланг! — снова воскликнул он.

Наступило молчание, и старший надзиратель без особой нужды, на мой взгляд, крикнул:

— Так точно, господин начальник!

— Ланг, — сказал начальник за моей спиной, — ко мне поступила жалоба на вас от вашего опекуна господина доктора Фогеля.

Я услышал, как за моей спиной он полоснул линейкой по чему-то мягкому.

— Он жалуется, что вы не ответили на его письмо, копию которого он мне прислал.

Я проглотил слюну и сказал:

— Господин начальник, доктор Фогель больше не опекун мне. Я совершеннолетний.

Он стоял передо мной с линейкой в руках и гримасничал.

— По этой причине вы и не ответили?

— Нет, господин начальник. Я просто не хочу подчиняться ему.

— Если я правильно понимаю (удар линейкой по столу), письмо доктора Фогеля (удар линейкой по спинке кресла) — очень интересное письмо, сказал бы я (удар линейки по ладони)... Ваш отец выражал желание, чтобы вы стали священником?

— Да, господин начальник.

— А почему?

— Он дал обет святой деве, когда я родился.

Последовало несколько ударов линейкой, посыпались пронзительные «Ага! Ага!» — и он снова запрыгал по комнате.

— А вы не хотите этого?

— Нет, господин начальник.

Из-за спины я услышал:

— А вы говорили об этом своему отцу?

— Мой отец не спрашивал моего мнения.

Он стукнул линейкой по оконной задвижке.

— Ага! Ага!

И уже снова стоя передо мной:

— По этой-то причине вы и стали «без вероисповедания»?

— Нет, господин начальник.

— В чем же тогда причина этого?