Маленький содом - Георгий Стаматов

Орсини, как он ест, спит, разговаривает. Режим и дисциплина всюду и везде. И самое важное — он не курит и не пьет. Ничего не пьет и никогда! А вы?

   —  Лучше умереть, чем согласиться на такой режим. Поговаривают, будто он бросил свою любовницу только за то, что она из ревности что-то подмешала в его пищу.

   —  Глупости болтают! А если так действительно было, он поступил правильно. Что такое любая женщина в сравнении с его голосом? Странный вы человек, маэстро! Простые смертные дрожат за свою жизнь, а вы не щадите дара божьего. Голос! Что может быть драгоценнее! Говорят: глас народа — глас божий. Неправда. То — рев, а голос Паладини — это музыка потерянного рая! Но вы губите великий дар из-за капризов какой-то бабенки.

   —  На что ты намекаешь?

   —  Вчера вы в угоду своей Дульцинее пели «Сумерки» на открытом воздухе.

   —  О всезнающий и вездесущий Вельзевул! Ну и что же? Да, пел. За это она платит мне щедро.

   —  Эх, маэстро, маэстро! Скажите лучше — платила! Она поняла вас вполне! Женщина и искусство! Что для нее Паладини? На что он ей? На то, чтобы сказать: «Паладини отказался петь во дворце такого-то короля, предлагавшего баснословный гонорар, а для меня пел». Я не всезнающий бог, но ни минуты не сомневаюсь, что она всем раззвонила про это.

Паладини, поняв, что зашел слишком далеко, уже подумывал о том, как восстановить мир.

   —  Ничего, на днях мы уедем...

«Придется подождать, пока пройдет и эта лихорадка»,— думал Пьетро.

Но уже на другой день Паладини заявил сам, что сегодня они уезжают в Мюнхен.

   —  Ты прав, Пьетро, даже красивейшая женщина не стоит и ломаного гроша.

Пьетро радовался, как дитя, он был готов на руках вынести Паладини из отеля, когда официант доложил, что автомобиль стоит у подъезда.

Не раз обманывал официант старика, однако тот все же бросил ему несколько монет и с веселым лицом поспешил за Паладини.

Усевшись в машину, Пьетро указал на небольшой сад у озера и лукаво спросил:

   —  Видите, маэстро, вон ту скамейку?.. Ту... где вы... последний раз... с ней...

   —  Вот сатана! — пробормотал Паладини.

Автомобиль тронулся.

   —  А ты знаешь, Пьетро, что я из-за тебя поссорился с графиней? Ты что-то сказал по ее адресу...

Пьетро сделал вид, будто не расслышал этих слов. Он сидел с довольным лицом и хранил молчание.

* * *

   —  Да! Довольно такой жизни! На прошлом ставлю крест. К черту и женщин и вино! Только пение!— болтал Паладини.

Пьетро слушал одним ухом: не в первый раз говорились эти слова!

За обедом Паладини сидел с важным видом и громко приказал принести ему бутылку минеральной воды «Анжелика».

«На сколько дней хватит выдержки?» — подумал Пьетро.

   —  А знаешь, Пьетро, «Анжелика» — чудеснейший напиток! Торжественно заявляю тебе: я хочу отдохнуть. Повесь на дверях объявление: «Паладини никого не принимает! Finita la comedia!»[21] Ты, как всегда, прав. Женщина — помеха искусству.

Пьетро ожил.

Паладини не изменял «Анжелике» целых две недели. Он ел компоты, фрукты, сладости, даже курил очень мало; вставал рано, гулял, читал, не нарушал расписания концертов. С женщинами разговаривал любезно, но отчужденно. Пел, как никогда еще не певал. Обновил свой репертуар. Публика бесилась от восторга, пресса била в литавры, директоры оперных театров бомбардировали певца телеграммами и осаждали отели, в которых он останавливался, а поклонники осыпали его цветами, подарками, письмами.

Паладини, не читая, передавал всю почту Пьетро.

   —  В архив! — говорил он.

Как-то рано утром Пьетро вошел в комнату своего ученика и в изумлении остановился на пороге. За столом сидел Паладини без пиджака и что-то писал. Перед ним — чай, молоко и булочки.

Паладини обернулся.

   —  Доброе утро, Пьетро!

   —  Чем вы заняты, маэстро?

   —  Заинтересовался? Глядишь и не веришь, что Паладини может заниматься серьезным делом? Знаешь, что я пишу? Автобиографию. Увидишь, каким я изображу тебя!

   —  Вы, маэстро, пишите-ка лучше о себе, а меня оставьте в покое...

   —  Что? Тебя оставить в покое? А разве не ты довел меня до такого состояния, что я даже утренний чай пью без коньяка?

Растроганный Пьетро исчез. Он давно мечтал написать биографию своего ученика и составлял подробнейшие заметай о его делах и днях, но считал, что лучше будет, если ее напишет сам Паладини.

Автобиография успешно подвигалась вперед. По вечерам Паладини читал Пьетро отрывки, в которых больше говорил о своем учителе, чем о себе.

Пьетро сердился не на шутку.

   —  Начните прямо с Милана, маэстро!

   —  Нельзя, Пьетро. Во всем нужно соблюдать порядок. Имей в виду, что каждая твоя жестокость будет мною увековечена.

Прошло некоторое время. Однажды Пьетро, вернувшись в отель, не нашел Паладини в его комнате.

Пьетро осмотрелся и, глубоко вдохнув воздух, почувствовал подозрительный запах — легкий аромат изысканных духов, этот невидимый след, оставленный женщиной. Постель была накрыта, но, видимо, на скорую руку. Злосчастная автобиография валялась на ковре. Пьетро поднял рукопись, положил ее на стол и заметил на нем конверт с визитной карточкой. Он вынул карточку и прочел:

«Графиня де Жуэнвиль».

И здесь нашла-таки его!

В озлоблении Пьетро разорвал карточку на клочки, схватил рукопись и ушел.

Паладини возвратился поздно и, в темноте наткнувшись на что-то, зажег электричество.

Пьетро поджидал его, шагая из угла в угол.

Но Паладини, должно быть, не хотел видеть его. Раздевшись, он выключил свет и лег спать.

«Старая, вечно та же история, и нет ей конца!» — в отчаянии прошептал Пьетро. Всю ночь он не мог сомкнуть глаз.

* * *

Они совершали международное турне.

Пьетро становился все мрачнее и мрачнее, Паладини — все беззаботнее.

Временами, когда певец брал себя в руки, старику казалось, будто майское солнце пригрело его среди зимы, приласкало, потом исчезло во тьме.

«Спасенья нет!»— бормотал про себя Пьетро.

Всегда окруженный и опьяненный женщинами, Паладини не находил времени заглянуть в нежную, детскую душу своего учителя, в этот священный храм, где ему, Паладини, поклонялись, как идолу. Не замечал он и нечеловеческой муки в глазах старика,— глазах скорбящей богоматери у креста на Голгофе.

Ему казалось, что молодость будет бесконечно долгой. Ведь дар божий не умирает, он не может измениться. А если роковой день все же настанет... Ну что ж, рано или поздно всему приходит конец.

И легкомысленный Паладини, всегда довольный настоящим, сердился на Пьетро, когда тот портил ему настроение.

*