Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

И каждый раз она отходила раньше, чем подходил он. Как только он приближался, она удалялась, как только он удалялся, она подходила опять. Неужто они так и не встретятся? Мало-помалу некое глубинное, явственно звучавшее в нем повеление передалось и ей, попытавшись привести ее к согласию с ним, постепенно сблизить их, заставив встретиться, соединиться у согласно шуршащих снопов.

А работа продолжалась. Луна стала ярче, светлее, и колосья блестели в лучах луны. Он склонился над лежащими скирдами колосьев, раздавалось шуршанье их по земле, шелестящий звук тяжелой вязанки, прижимаемой к телу, и лунный свет зажигался в его глазах. И он клал снопы в скирду. И приближалась она.

Он поджидал ее, медля у скирды. Она подходила. Но она мешкала, ожидая, когда он отойдет. Как в тумане он видел ее темный силуэт. Он заговаривал с ней, она отвечала. Луна освещала вопрос в его глазах. Но между ними было пространство, и он отходил, подвластный ритму их работы.

Почему между ними сохраняется пространство, почему они врозь. Почему, когда она выныривает, выходя на лунный свет, она медлит и сторонится его? Почему он держится на расстоянии. Настойчивое повеление звучало неумолчно, властно и смутно, поглощая все иное в нем.

В ритм их работы вплелся мотив, упорная цель. Он останавливался, взваливал на себя груз, перемещал его к ней, опускал, словно в нее, в залитом луной пространстве И шел за новым грузом. Все ближе и ближе к ней он брал свои снопы, продвигаясь к центру поля, приближая встречу, настигая ее. Но было лишь мерное движение взад-вперед, под луной, поглощенность, ритм молчаливых движений, перемежаемый лишь шорохом колосьев, — молчание, и снова шорох, быстрее, слышнее, сплетающийся с шорохом ее колосьев, — и опять, и опять, мерно, однообразно, все ближе и ближе.

Пока они все-таки не встретились у скирды, не встали друг против друга со снопами в руках. Фигура его серебрилась в лунном свете, а освещенное луной туманное его лицо пугало. Она ждала его.

— Положи свои, — сказала она.

— Нет, твоя очередь. — Голос его был резок и повелителен.

Она прислонила свои снопы к скирде. Он видел, как поблескивают ее руки между колосьев. И он бросил свои снопы, заключив ее в объятия. Он настиг ее и, как награда, мог ее поцеловать. Она была нежной и пахла вечерней свежестью, нежная, как молодые хлеба. И ритм их движений отозвался в его поцелуях — он все еще преследовал, побеждал ее поцелуями и все еще не мог настигнуть и победить. Его удивил лунный отблеск у нее на носу. Сколько лунного света снаружи и как темно внутри. Ночную мглу держит он в руках, покоряя, подчиняя себе — темнота и сияние, все это теперь его! Ночь раскрывается перед ним, чтобы он рискнул проникнуть в нее, раскрыть ее тайну, ее великую загадку.

Дрожа от пронзительного восторга, сердце его светилось, как звезда, в то время как он все длил, приближая свои поцелуи.

— Любовь моя! — вдруг воскликнула она голосом тихим, далеким, лунным. Он замер, вздрогнув, вслушиваясь.

— Любовь моя! — раздалось вновь — задумчивый, тихий вскрик — так кличет птица, невидимая в ночи.

Он чувствовал страх. Сердце трепетало, готовое разорваться Он замер, остановленный ее голосом.

— Анна, — неуверенно произнес он, как будто откликаясь издалека.

— Любовь моя!

И он прижался к ней, и она прижалась к нему.

— Анна, — сказал он, удивленный этим мучительным рождением любви.

— Любовь моя! — воскликнула она порывисто, голосом более пылким. И они поцеловались в губы долгим самозабвенным поцелуем, охваченные порывом и изумлением. Поцелуй этот под луной длился бесконечно. Он опять поцеловал ее, она — его. И снова губы их сошлись в долгом поцелуе. И так до тех пор, пока с ним не произошло нечто странное. Он безумно захотел ее. И это было для него совершенной новостью Они стояли, сплетясь телами, затерянные в ночи. И все в нем дрожало от изумления, как от пощечины. Он желал ее, и желал, чтобы она это знала. Но все это для него было слишком неожиданным. Подобного он не испытывал. И он дрожал от возбуждения и с непривычки не зная, что делать. Он сжал ее в объятиях, нежно, еще нежнее. Противоречие чувств было исчерпано, и он был рад этому, он задыхался от счастья, чуть не плача. Но он знал, что желает ее. Желание осталось в нем и было непреложно. Он принадлежал ей одной. И он был рад и одновременно испуган. Стоя с ней в этом пустынном, освещенном луной поле, он не знал, что делать. Сквозь завитки ее волос он глядел на луну, которая, казалось, плыла в вышине, плавясь от собственного света.

Она вздохнула, словно очнувшись, и поцеловала его еще раз. Потом она высвободилась и взяла его за руку. Ему стало больно, когда она оторвалась от его груди. Больно и грустно. Зачем она уходит. Но за руку она его держала.

— Хочу домой, — сказала она, глядя на него с непонятным выражением.

Он вцепился в ее руку. Он был как в тумане и не мог двинуться с места. Она отстранила его.

Он беспомощно шагал рядом с ней, держа ее за руку. Она шла, опустив голову. И вдруг он сказал, словно придя к решению простому и единственно верному:

— Мы поженимся, Анна. Она молчала.

— Мы поженимся, Анна, ведь правда?

Она остановилась посреди поля и опять поцеловала его, страстно и непонятно приникнув к нему. Нет, он не понимал. Но он оставил теперь все мысли ради одной — мысли о женитьбе. Вот оно, решение, и пусть так и будет. Он хотел ее, хотел жениться на ней, хотел всецело обладать ею, назвать ее своей на веки вечные. И он зорко ждал этого свершения. Но в то же время к этому ожиданию примешивались легкое возбуждение и напряжение.

В тот же вечер он переговорил с дядей и теткой.

— Дядюшка, — сказал он, — Анна и я думаем пожениться.

— Ух ты! — воскликнул Брэнгуэн.

— Но каким образом, если у тебя нет денег? — удивилась Лидия.

Юноша побледнел. Слова эти вызвали в нем ненависть. Но как блестящий и яркий камушек, он не мог измениться и перестать сиять. Он ни о чем не думал. Он сидел в этом своем тяжком сверкании и молчал.

— А матери своей ты сообщил? — спросил Брэнгуэн.

— Нет, я скажу ей в субботу.

— Специально поедешь повидать ее?

— Да.

Наступила долгая пауза.

— И на какие деньги ты собираешься жениться — на фунт в неделю?

И опять юноша побледнел, словно душу его глубоко уязвили.

— Не знаю, — сказал он, глядя на дядю своими блестящими, не человеческими, но ястребиными глазами.

Брэнгуэн негодующе дернулся.

— А надо ведь знать, — сказал он.

— После у меня будут деньги, — сказал племянник. — Сейчас я возьму в долг, а потом отдам.

— Вот как! А зачем такая отчаянная спешка? Девочке всего восемнадцать, ты же двадцатилетний мальчишка. Оба вы еще не вправе поступать как вам заблагорассудится.

Уилл Брэнгуэн втянул голову в плечи и исподлобья бросил быстрый взгляд ярких недоверчивых глаз на дядю — взгляд пойманного в клетку ястреба.

— Какое имеет значение, сколько ей лет и сколько мне? — сказал он. — Разве есть разница между мною теперешним и мною, когда мне будет тридцать?

— Разница огромная, смею надеяться.

— Ты не имеешь опыта. Ни опыта, ни денег. Как можно собираться жениться, не имея ни опыта, ни денег? — вопросила тетка.

— О каком опыте вы говорите, тетя? — удивился молодой человек.

И если б сердце Брэнгуэна не ожесточилось гневом, неподатливостью своею не уподобившись бриллианту, он согласился бы с ним.

Уилл Брэнгуэн отправился домой хмурый и непокоренный. Он знал, что не может отступить от намеченного, ведь он принял решение. Изменить его — значит погибнуть. А гибели своей он не допустит. У него нет денег. Но деньги он где-нибудь раздобудет, и это неважно. Час за часом он лежал без сна — жесткий, ясный, не рассуждающий, и душа его твердела, кристаллизуясь в неизменность. После чего он быстро уснул.

Казалось, душа превратилась в твердый кристалл. Несмотря на дрожь, трепет страдания, в ней ничто не менялось.

На следующее утро Том Брэнгуэн, очерствев от гнева, беседовал с Анной.

— Что это за мысль выскочить замуж? — спросил он. Она стояла перед ним, чуть побледнев, в темных глазах сквозили враждебность и испуг дикого зверька, который будет защищаться, хотя весь трепещет от обиды и боли.

— Да, я собираюсь замуж, — бездумно сказала она. Рассердившись, он захотел сломить ее.

— Собираешься, замуж собираешься, а зачем, позволь спросить? — протянул он с издевкой.

В ней всколыхнулась старая ребяческая гневливость, воспряло сильное, не считающееся ни с чем отчаяние, жаркое желание идти наперекор, пробудилась непокорность дикого, беспомощного и беззащитного существа.

— Потому что я так хочу, вот и все! — вскрикнула она пронзительным истерическим криком, как кричала в детстве. — Ты мне не отец! Мой отец умер! А ты не отец!