Том 2 - Морис Метерлинк

детей, недвижно распростертых на траве между деревьями. Вслед за этим солдаты взяли захваченного на ферме слугу и повесили его по другую сторону улицы на вывеске, имевшей форму лунного серпа. Во всей деревне воцарилось долгое молчание.

Избиение между тем продолжалось. Матери выходили из домов и, пробираясь садами и огородами, пытались бежать в поле; но всадники преследовали их и гнали обратно на улицу. Крестьяне, с шапками в сложенных руках, на коленях ползли вслед за солдатами, уносившими их детей, в сопровождении собак, весело лаявших посреди всеобщей суматохи. Священник, воздев руки к небу, перебегал от домов к деревьям и обратно и умолял с лицом мученика; солдаты, дрожа от холода, дули себе на пальцы и торопливо пробирались по улице; или же, засунув руки в карманы штанов и держа под мышкой шпаги, они недвижно ждали под окнами домов, куда взбирались их товарищи.

Видя трусливое отчаяние крестьян, ландскнехты небольшими группами проникали в фермы, и на улице все время повторялись одни и те же сцены. Торговка овощами, жившая подле церкви в маленькой, сложенной из розовых кирпичей хижине, со стулом в руке гналась за двумя солдатами, увозившими ее детей в тачке. Она лишилась чувств, видя, как их убивали, и ее посадили на ее же стул, прислонив его к дереву, росшему у дороги.

Другие солдаты забрались на липы перед выкрашенной в лиловую краску фермой и разобрали на крыше черепицы, чтобы проникнуть в дом. После того, как они вернулись с детьми, отец и мать, подняв руки, несколько раз показывались в отверстии крыши: но каждый раз солдаты, ударяя их шпагами по голове, прогоняли их обратно, пока наконец сами не соскочили на улицу.

Одна семья, запертая в погребе большого строения, вопила, столпясь у отдушины, через которую отец бешено потрясал вилами. Какой-то лысый старик, сидя на куче навоза, одиноко рыдал; женщина, одетая в желтое платье, упала без чувств на площади, и муж, подняв ее, поддерживал под руки и о чем-то кричал в тени грушевого дерева; другая женщина, одетая в красное, обнимала свою дочку, у которой были отрублены кисти рук, и поднимала поочередно ее правую и левую ручку, чтобы видеть, может ли она ими двигать. Какой-то женщине удалось бежать из деревни, и солдаты гнались за ней между двух мельниц на горизонте покрытых снегом полей.

В харчевне «Четырех Сыновей Эмона» разыгрывалась бурная сцена осады. Жильцы забаррикадировались, и солдаты кружились вокруг дома, не будучи в состоянии в него проникнуть. Они пытались добраться до вывески по шпалерным деревьям, росшим у фасада, но вдруг заметили лестницу, стоявшую за садовой калиткой. Они приставили лестницу к стене и гуськом стали взбираться по ней. Но хозяин харчевни и все члены его семьи стали из окон швырять в солдат столами, стульями, блюдами и колыбелями. Лестница покачнулась, и солдаты свалились на землю.

В хижине, сложенной из бревен, в конце деревни, солдаты наткнулись на крестьянку, которая мыла своих детей в корыте перед огнем. Она была стара и глуха и не слышала, как они вошли. Двое солдат захватили корыто с детьми и понесли на улицу, а изумленная старуха побежала за ними с платьицами детей, чтобы одеть их. Выйдя на порог и увидев лужи крови в деревне, обнаженные шпаги в саду, опрокинутые колыбели среди улицы, женщин, стоявших на коленях или обнимавших трупы своих детей, она громко завыла и принялась бить солдат, которые опустили на землю корыто и стали отбиваться. К ним подбежал священник, сложив руки на рясе, он долго умолял испанцев, перед голыми детьми, которые заливались плачем в воде. Но тут подоспели другие солдаты и, отстранив обезумевшую старуху, привязали ее к дереву.

Мясник спрятал свою дочку и, прислонясь к стене своего дома, глядел, на улицу с равнодушным видом. Двое солдат — ландскнехт и другой, одетый в латы, — вошли в дом и отыскали ребенка в медном котле. Мясник, в отчаянии, схватил нож и бросился на солдат; но другие воины, проходившие мимо, отняли у него оружие и повесили его за кисти рук к вделанным в стену крючьям, среди бычачьих туш: так он висел до вечера, барахтаясь ногами и изрыгая проклятия.

Со стороны погоста большое сборище образовалось перед длинной фермой, выкрашенной в зеленую краску. Кто-то, сидя на пороге, плакал в два ручья; так как он был дороден и имел добродушное лицо, то солдаты, стоявшие на солнце у стены, слушали его с видом соболезнования и гладили собаку. А тот, который уводил за ручку его ребенка, делал знаки, как бы говоря: «Что поделаешь? Не моя вина!»

Один крестьянин, преследуемый солдатами, вскочил вместе с женой и детьми в привязанную у каменного моста лодку и пустил ее по озеру. Не рискуя ступить на лед, солдаты сердито бегали среди тростника. Они влезли на растущие вдоль берега ивы и пытались достать беглецов копьями; но это им не удавалось, и они еще долго посылали угрозы охваченной ужасом семье.

Фруктовый сад все еще был полон народа, ибо там умерщвляли бóльшую часть детей перед начальником с белой бородой, который командовал избиением. Девочки и мальчики постарше, ходившие без посторонней помощи, собрались кучками и с любопытством глядели на избиение детей, продолжая есть намазанные маслом ломти хлеба, или толпились вокруг деревенского юродивого, который сидел на траве и играл на флейте.

Вдруг в деревне произошло общее движение. Крестьяне бегом устремились по направлению к замку, стоявшему на желтом пригорке в конце улицы. Они увидели барона, нагнувшегося над бойницами башни и наблюдавшего за избиением. Мужчины, женщины, старики, простирая руки, стали умолять барона, который глядел на них, словно царь небесный, в своей мантии из фиолетового бархата и в высокой, шитой золотом шапке. Но он поднял руки и пожал плечами, показывая свое бессилие. А так как они все громче и отчаяннее продолжали вопить о помощи, с открытыми головами, топчась в снегу на коленях, то он повернулся и медленно скрылся в башне: крестьяне поняли, что потеряна всякая надежда.

Когда все дети были умерщвлены, усталые солдаты вытерли мечи о траву и сели под деревьями ужинать. Затем ландскнехты вскочили в седла, и весь отряд покинул Назарет, поехав обратно через каменный мост, откуда прибыл.

Солнце садилось за багровым лесом, меняя все краски в деревне. Изнеможенный от беганья и криков священник сидел в снегу перед церковью, а рядом стояла его служанка. Они глядели на улицу и на сад, которые все еще были полны крестьян, одетых по-праздничному: многие топтались на площади или бродили вдоль улицы.