В битве с исходом сомнительным - Джон Эрнст Стейнбек

после рабочего дня. На круг выходит по шестнадцать-восемнадцать часов в сутки. И кормиться сам, чем сможешь. Выдюжишь, как тебе кажется?

– Выдюжу.

Легкими касаниями пальцев Нилсон пробежал по столу.

– Даже те, ради кого ты стараешься, в большинстве своем станут тебя ненавидеть. Ты это понимаешь?

– Понимаю.

– Так почему же тогда ты хочешь вступить в партию?

Трудный этот вопрос вызвал у Джима замешательство. Серые глаза его прищурились. Подумав, он сказал:

– В тюрьме сидели несколько партийцев. Они беседовали со мной. В моей жизни все всегда было так запутанно, такая сумятица… А в их жизни никакой сумятицы не было. Они работали, двигаясь к какой-то цели. Я тоже хочу работать, двигаясь к цели. Во мне словно умерло что-то. И я подумал, что так может получиться вновь ожить.

Нилсон кивнул:

– Понимаю. Ты чертовски прав. Понимаю. Сколько лет ты в школе проучился?

– В средней только год с лишним пробыл. Потом работать пошел.

– Но говоришь ты так, словно проучился подольше.

Джим улыбнулся:

– Я книжек много прочел. Мой старик был против того, чтобы я книжки читал. Говорил, из-за них я от своих совсем отобьюсь. А я все же читал. Однажды я в парке с одним человеком познакомился. Он стал для меня списки составлять, что прочесть следует. Ой, я читал и читал как проклятый. Там в списке Платон был с его «Республикой», и «Утопия», и Беллами, и Геродот, и Гиббон, и Маколей, и Карлейль, и Прескотт, и еще философы всякие, типа Спинозы и Гегеля с Кантом, и Ницше, и Шопенгауэр. Он даже «Капитал» меня заставил одолеть. Человек этот сам себя чудаком называл, говорил, что хочет представление иметь о вещах самых разных, чтобы ничего не принимать на веру. Вот и книги подбирал соответствующие.

Гарри Нилсон помолчал, потом сказал:

– Ты должен понять, почему мы так осторожничаем. Ведь наказаний мы признаем только два – выговор и исключение. Ты всей душой стремишься в партию. Я собираюсь тебя рекомендовать, потому что, по-моему, человек ты хороший, но, конечно, могут тебя и забаллотировать.

– Спасибо тебе.

– Теперь послушай, что скажу. У тебя имеются родственники, которые могут пострадать, если ты будешь работать под настоящей своей фамилией?

– У меня дядя имеется. Теодор Нолан. Механик. Но Ноланов-то пруд пруди… Фамилия распространенная.

– Пожалуй, это так. Деньги у тебя есть?

– Примерно три доллара осталось. Было больше, да я на похороны потратился.

– Ну а остановиться где планируешь?

– Не знаю даже. Я все прежнее оборвал. Хотел начать жизнь заново, чтобы ничто надо мной не висело и меня не давило.

Нилсон покосился на раскладушку.

– Я тут и живу, в конторе. Сплю, и ем, и работаю – все тут. Если ты не против на полу спать, можешь здесь несколько деньков перекантоваться.

Лицо у Джима расплылось в счастливой улыбке.

– Да я с удовольствием. Шконки в тюрьме уж никак не мягче твоего пола.

– Ты поужинал?

– Да я и забыл об ужине.

– Если ты думаешь, что я тебя облапошить хочу, подвох какой подозреваешь, то дело твое, – сварливо пробурчал Нилсон. – Только денег у меня нет, а у тебя всего три доллара.

– Да брось ты! – засмеялся Джим. – На вяленую сельдь, сыр и хлеб хватит. А завтра мы еще накупим всякого разного и тушеное рагу соорудим. Я умею первоклассное рагу готовить.

Гарри Нилсон разлил по кружкам остаток кофе.

– Вот ты и просыпаться начал, Джим. И выглядишь получше. Но во что ты влезть хочешь, тебе неведомо. Рассказать тебе я могу много кой-чего, только все это будет без толку, пока собственной шкурой не почувствуешь.

Джим окинул его невозмутимым взглядом.

– С тобой случалось, чтобы, когда ты достигал мастерства в своем деле и надеялся на повышение, тут тебя как раз и увольняли, а на твое место брали другого? Рассуждения о славных традициях родного предприятия, о верности этим традициям слушать приходилось? Причем традиция-то одна: шпионить за теми, кто рядом! Только это им от тебя и надо! Так что терять мне, черт побери, нечего!

– Кроме одного только, – тихонько проговорил Гарри, – ненависти. Ты удивишься, когда поймешь, что перестал ненавидеть людей. Не знаю, по какой причине, но так происходит всегда.

Глава 2

Весь день Джим места себе не находил и метался по комнате. Погруженный в кропотливую работу Гарри Нилсон то и дело негодующе косился на него.

– Слушай, – наконец не выдержал он, – ты можешь и один пойти, если тебе так неймется. Почему бы и нет. Но если потерпишь еще часок, то я с тобой пойду. Просто мне мою писанину закончить надо.

– Я все думаю, так ли уж обязательно менять фамилию, – сказал Джим. – Может, это как-то отражается на человеке?

– Когда выполняешь поручения одно другого труднее и арестовывают тебя не однажды, и берешь ты фамилию то одну, то другую, тебе что фамилия, что номер арестантский – разницы нет.

Стоя у окна, Джим глядел вниз на улицу. Напротив были стена и узкий проулок между двумя зданиями. Ватага мальчишек, сгрудившись у стены, била в нее мячом. Даже через стекло доносились их громкие крики.

– В детстве я столько времени проводил в играх этих, – сказал Джим. – А еще больше, как помнится, в драках. Интересно, дерутся теперешние мальчишки, как мы когда-то дрались?

– Конечно, – отвечал Гарри, не отрывая глаз от работы. – Глянешь в окно – вечно они там. И дерутся не хуже прежнего.

– У меня сестра была, – продолжал Джим, – так в играх она могла обштопать любого. В шарики играла так, что с десяти шагов расколоть могла самый твердый, ей-богу, Гарри, я сам видел, да и в орлянке ей равных не было.

Гарри вскинул голову:

– Не знал я про сестру… А что с ней сталось?

– Мне это неизвестно.

– Неизвестно?

– Ага. Как ни смешно это может показаться. Нет, я не о том, что смешно, просто бывает такое в жизни…

– Ты что сказать хочешь? Тебе неизвестно, что произошло с сестрой?

Гарри даже карандаш выронил.

– Ну, могу поделиться с тобой всей историей. Звали ее Мэй, и была она на год старше меня. Спали мы с ней в кухне – порознь, конечно, на отдельных койках спали. Когда Мэй было около четырнадцати, а мне около тринадцати, она отгородила угол простыней, вроде как чуланчик себе соорудила, чтобы там одеваться-раздеваться. И хихикать много моду взяла. Сидит, бывало, с другими девчонками на лестнице, и хихикают они там, пересмеиваются. Веселятся, одним словом. Блондинка она была, волосы такие светлые. Что называется, хорошенькая. И вот однажды вечером