Дени Дидро - Монахиня

– Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение к монастырской жизни?

– Сама эта жизнь. Я ненавижу весь ее уклад, обязанности, которые возлагаются на нас, затворничество, принуждение. Мне кажется, что мое призвание– в другом.

– Но почему вам это кажется?

– Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.

– Даже здесь?

– Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту ко мне.

– Быть может, в глубине вашей души рождаются безотчетная тревога, какие-нибудь желания?

– Нет, никогда.

– Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав,

– В достаточной степени.

– Даже холодный.

– Возможно.

– Вы не знаете мирской жизни?

– Я мало ее знаю.

– Чем же она привлекает вас?

– Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть для меня какая-то прелесть.

– Не сожалеете ли вы о свободе?

– Конечно; а может быть, о многом другом.

– О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно. Хотели бы вы быть замужем?

– Я бы предпочла замужество моему теперешнему положению. Это несомненно.

– Откуда такое предпочтение?

– Не знаю.

– Не знаете. Но, скажите, какое впечатление производит на вас присутствие мужчины?

– Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его с удовольствием; если он хорош собой, это не ускользает от моего внимания.

– И ваше сердце остается спокойным?

– До сих пор оно не знало волнений.

– Даже когда их страстные взгляды ловили ваши, разве вы не испытывали…

– Иногда я испытывала смущение; я опускала глаза.

– И ваш покои не был нарушен?

– Нет.

– И страсти ваши молчали?

– Я не знаю, что такое язык страстей.

– Однако он существует.

– Возможно.

– И вы не знакомы с ним?

– Не имею о нем понятия.

– Как! Вы… А ведь это очень сладостный язык. Хотели бы вы узнать его?

– Нет, матушка, для чего он мне?

– Для того, чтобы рассеять вашу тоску.

– А может быть, он усилит ее. И к чему может послужить этот язык страстей, если не с кем говорить?

– Когда пользуешься им, то всегда к кому-нибудь обращаешься. Конечно, это лучше, чем такая беседа с самим собой, хотя и последнее не лишено прелести.

– Я ничего в этом не смыслю.

– Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.

– Не надо, матушка, не надо. Я ничего не знаю и предпочитаю оставаться в неведении, нежели узнать то, что, быть может, сделает меня еще более несчастной. У меня нет желаний, и я не стремлюсь иметь такие желания, которых не смогу удовлетворить.

– А почему бы ты не смогла удовлетворить их?

– Да как же?

– Так, как я.

– Как вы! Но ведь в этом монастыре никого нет,

– Есть вы, дорогой друг, и есть я.

– Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?

– Какая невинность!

– Вы правы, матушка, я очень невинна и предпочла бы умереть, чем перестать быть такою, какая я есть, не знаю, почему последние мои слова произвели неприятное впечатление на настоятельницу, но лицо ее вдруг изменилось, она стала серьезной, пришла в замешательство. Рука ее, которая лежала на моем колене, перестала его сжимать, потом она руку совсем сняла. Глаза ее были опущены.

– Что случилось, матушка? – спросила я ее. – Или у меня сорвалось какое-нибудь слово, обидевшее вас? Простите меня. Я пользуюсь свободой, которую вы сами мне предоставили. Я не взвешиваю того, что говорю вам, и даже если б я взвешивала свои слова, я бы иначе не выразилась, а может быть, сказала бы что-нибудь еще более неуместное. Предмет нашей беседы так чужд мне! Простите меня…

При последних словах я обвила руками шею настоятельницы и прильнула головой к ее плечу. Она порывисто меня обняла и нежно прижала к себе. Так мы оставались несколько минут. Затем, обретя спокойствие, она с обычной сердечностью спросила:

– Сюзанна, вы хорошо спите?

– Прекрасно, – ответила я, – особенно в последнее время.

– И скоро засыпаете?

– Обычно довольно скоро.

– А когда вы засыпаете не сразу, о чем вы думаете?

– О моей прошлой жизни, о той, которую остается прожить; молюсь Богу или плачу, – всего не перескажешь.

– А утром, когда вы рано просыпаетесь?

– Я встаю.

– Вы сразу встаете?

– Сразу.

– Не любите помечтать?

– Нет.

– Понежиться на подушке?

– Нет.

– Насладиться теплотой постели?

– Нет.

– Никогда?..

Она остановилась на этом слове, и не без основания. То, о чем она собиралась спросить меня, было дурно, и возможно, что я поступаю еще хуже, передавая это вам, но я решила ничего не утаивать.

– У вас никогда не являлся соблазн полюбоваться своей красотой?

– Нет, матушка. Я не знаю, так ли я хороша, как вы находите, но если бы я и была красива, то мною должны были бы любоваться другие, а не я сама.

– А у вас не являлась мысль провести руками по этой чудесной груди, по бедрам, по животу, по этому крепкому телу, такому нежному и белому?

– О, никогда. Ведь это грешно, и если бы это случилось, я не знаю, как бы я в этом созналась на исповеди…

Не помню, о чем еще у нас шел разговор, когда вдруг пришли доложить настоятельнице, что ее ожидают в приемной. Мне показалось, что посещение это ее раздосадовало и что она предпочла бы продолжать нашу беседу, хотя мы болтали о таких пустяках, что о них не стоило жалеть. Мы расстались.

Никогда еще община не переживала таких счастливых дней, как со времени моего вступления в монастырь. Казалось, что сгладились все неровности характера настоятельницы. Говорили, что благодаря мне она обрела душевное равновесие. Она даже предоставила общине ради меня несколько дней отдыха: а в такие дни, называемые праздниками, стол бывает несколько лучше, чем обычно, церковные службы короче, и все время между ними отводится досугу.

Но это счастливое время вскоре должно было кончиться для всех, как и для меня.

За только что приведенным мною эпизодом последовало множество ему подобных, но я их опускаю. Вот что случилось после первого из них.

Какая-то тревога охватила настоятельницу, она похудела, потеряла обычную жизнерадостность и покой. Следующей ночью, когда все уже спали и в монастыре воцарилась тишина, она встала с постели и, побродив по коридорам, подошла к моей келье. У меня чуткий сон, и мне показалось, что я узнала ее шаги. Она остановилась, по-видимому, прижалась лбом к моей двери, и шорох, которым все это сопровождалось, бесспорно разбудил бы меня, если бы я спала. Я молчала, мне послышались какие-то жалобные стоны и вздохи. Я вздрогнула, потом решила прочесть «Ave». Вместо того чтобы подать голос, кто-то легкими шагами удалился и через некоторое время снова вернулся. Вздохи и стенания возобновились, я опять прочла молитву, и шаги удалились во второй раз. Я успокоилась и уснула. Во время моего сна кто-то вошел ко мне, сел возле моей кровати и приоткрыл полог. Держа в руке маленькую свечу, свет от которой падал мне в лицо, вошедшая смотрела на меня в то время, как я спала, – так мне по крайней мере показалось, судя по ее позе, когда я открыла глаза. Это была наша настоятельница.

Я вскочила. Она заметила мой испуг и промолвила:

– Сюзанна, успокойтесь, это я… Я снова положила голову на подушку.

– Матушка, – спросила я, – что вы здесь делаете в такой поздний час? Что вас сюда привело? Почему вы не спите?

– Я не могу уснуть, – ответила она, – и не усну еще долго. Меня мучают тяжелые сны. Стоит мне закрыть глаза, как страдания, перенесенные вами, представляются моему воображению: я вижу вас в руках этих бессердечных женщин, вижу ваши рассыпавшиеся по лицу волосы, ваши окровавленные ноги, вижу вас с факелом в руке и с веревкой на шее; мне кажется что они собираются вас умертвить. Я вздрагиваю, вся трепещу, обливаюсь холодным потом; хочу прийти вам на помощь, испускаю крики, просыпаюсь и тщетно стараюсь снова заснуть. Вот что случилось со мной сегодня ночью. Я со страхом подумала, что это само небо предупреждает меня о беде, которая стряслась с моим другом. Я встала, подошла к вашим дверям и прислушалась. Мне показалось, что вы не спите, вы что-то говорили, я ушла. Я снова вернулась, вы опять заговорили, и я опять ушла. Я вернулась в третий раз и, когда решила, что вы уснули, вошла к вам. Уже довольно долго я сижу возле вас и боюсь вас разбудить. Вначале я не решалась отдернуть ваш полог, хотела уйти из боязни нарушить ваш покой, но не могла удержаться от желания узнать, хорошо ли себя чувствует моя дорогая Сюзанна. Я смотрела на вас. Как вы прекрасны даже во время сна!

– Вы так добры, матушка!

– Я озябла, но теперь я знаю, что мне нечего бояться за мою малютку, и думаю, что засну. Дайте мне вашу руку.

Я ей подала руку.

– Какой спокойный пульс, какой ровный! Ничто ее не волнует.

– У меня довольно спокойный сон.

– Какая вы счастливая!

– Матушка, вы еще больше озябнете.

– Вы правы; до свидания, дружок, до свидания, я ухожу.

Однако она не уходила и продолжала на меня смотреть. Две слезы скатились из ее глаз.