Уильям Теккерей - История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Но тут Гас, не глядя, что он офицер, взял его за ворот и оттащил подальше со словами:

— Взгляните на даму, грубиян вы эдакий, и попридержите язык!

Увидевши деликатное положение моей супруги, капитан побагровел от стыда еще пуще, нежели перед тем от гнева.

— Жаль, что она замужем за таким проходимцем, — пробормотал он и скрылся в толпе.

А мы с моей бедной женушкой вышли из суда и вернулись в наше мрачное тюремное жилище.

Для существа столь нежного и хрупкого тюрьма была сейчас неподходящим местом; и я жаждал одного: чтобы, когда придет срок, около нее оказался кто-нибудь из родных. Но бабушка Мэри не могла оставить старого лейтенанта; а моя матушка написала, что раз уж с нами миссис Хоггарти, она лучше побудет дома со своими дочками. "Какое счастье, что при всех бедах, кои на тебя свалились, к твоим услугам щедрый кошелек тетушки!" — писала добрая моя матушка.

Да, как же, щедрый кошелек! И куда она запропастилась, моя тетушка миссис Хоггарти? Ясно было только, что она ни слова не написала никому из своих друзей в провинции и не уехала туда, хоть и грозилась.

Но так как матушка моя через мой несчастный жребий уже и без того потеряла столько денег, и немалых хлопот стоило ей на свои скудные средства прокормить моих сестер, а услыхав об моих невзгодах, она уж непременно продаст с себя последнюю сорочку, дабы мне помочь, — мы с Мэри положили не писать ей, каково нате истинное положение; а бог свидетель, было оно хуже некуда, уж так-то горько и безрадостно. У старого лейтенанта Смита тоже ничего не было, кроме пенсии да ревматизмов; так что оказались мы безо всякой помощи.

Сейчас, когда я вспоминаю эту пору моей жизни, эту постыдную тюрьму, мне кажется, будто все это примерещилось мне в бреду. Ужасное место! ужасное, как ни странно, не унылостию, которую я ожидал там найти, но, напротив того, веселием, ибо длинные тюремные коридоры были, помнится, полны оживления и какой-то гнетущей суеты. Дни и ночи напролет хлопали двери, слышались громкие голоса, брань, топот, хохот. Жилец соседней с нами комнаты торговал джином, и с утра до ночи там не прекращался гнусный разгул, там пили, пели, и что это были за песни, — но моя дорогая женушка, по счастью, не могла понять и малой доли этих непристойностей. Она выходила, лишь когда стемнеет, а все дни напролет шила чепчики и платьица для ожидаемого младенца и, как утверждает по сей час, вовсе не чувствовала себя несчастной. Но жизнь взаперти сказывалась на ее здоровье, она ведь привыкла к вольному воздуху, а тут день ото дня становилась все бледней.

Наше окно выходило во двор; и поначалу с неохотою, а потом, надобно признаться, с увлечением я стал посвящать каждый день два часа игре в мяч. Странное это было место! Там, как и везде, была своя аристократия — среди прочих сын милорда Дьюсэйса; и многие заключенные, что тебе щеголи на Бонд-стрит, наперебой добивались чести пройтись с ним и побеседовать со знанием дела об его семействе. Особливо старался бедняга Тидд. Из всего его богатства остался лишь несессер да цветастый халат; в придачу он обзавелся преотличными усиками; и в таком-то виде несчастный с важностью расхаживал по двору; и хотя он горько сетовал на свою злую участь, но стоило кому-нибудь из друзей ссудить ему гинею — и, я уверен, он чувствовал себя таким же счастливым, как в недолгие дни своего пребывания в свете. Случалось, на водах я встречал разряженных франтов в коротких сюртучках, которые прогуливались по аллеям, пожирая взглядами женщин, и нетерпеливо, словно от этого зависела их жизнь, дожидались пароходов и дилижансов. Так вот, в тюрьме тоже находились такие господа, такие же фатоватые и. безмозглые, только малость поплоше — франты с грязными бородами и продранными локтями.

Я не заглядывал в комнаты так называемой тюремной бедноты, — если говорить не правде, просто не осмелился туда заглянуть. Однако наши деньги были на исходе, и сердце мое сжималось, когда я думал о том, что ждет мою дорогую женушку и на каком ложе будет рождено наше дитя. Но провидение избавило меня от этой муки, — провидение и мой дорогой, верный друг Гас Хоскинс.

Адвокаты, которым меня порекомендовал мистер Смизерс, объяснили мне, что я могу жить в границах Флитской тюрьмы и меня могут выпустить на свободу, ежели я найду себе поручителя на всю сумму предъявленного мне иска; но как я ни вглядывался в лицо мистера Болтунигса, он не предложил внести за меня залог, и во всем Лондоне я не знал ни единого домовладельца, который мог бы за меня поручиться. Однако же такой нашелся, хотя я его и не знал, то был старый мистер Хоскинс, торговец кожами со Скиннер-стрит, добродушный толстяк, который вместе со своей толстухой женой пришел навестить миссис Титмарш, и хотя дама эта сразу взяла весьма покровительственный тон (ее супруг вышел из гильдии кожевников и метил в члены Городского управления, даже в лорд-мэры самого главного города на свете), она, казалось, приняла в нас горячее участие; а ее супруг бегал и суетился до тех пор, покуда не получил требуемое разрешение, и мне дана была относительная свобода.

Что до жилья, оно тоже скоро нашлось. Моя прежняя квартирная хозяйка, миссис Стоукс, прислала Джемайму сказать, что второй этаж ее дома к нашим услугам; и когда мы туда переехали и в конце первой недели я захотел уплатить ей по счету, эта добрая душа со слезами на глазах отвечала мне, что деньги ей сейчас не надобны, а у меня, как ей доподлинно известно, и без того расходов хватает. Я воспользовался ее добротою, ибо у меня и точно оставалось всего пять гиней, и я не вправе был селиться в такой дорогой квартире, но у супруги моей совсем уже подходили сроки, и мне нестерпимо было думать, что во время родов ей будет чего-то недоставать,

Моя несравненная женушка, которую каждый день навещали сестры мистера Хоскинса, — и какие же они добрые, милые женщины, — выйдя из этой ужасной тюрьмы а получивши возможность гулять на свежем воздухе, быстро окрепла. Как весело мы прохаживались по Бридж-стрит и Чатем-плейс, а ведь я был поистине нищий и порою стыдился, что чувствую себя таким счастливым.

Об обязательствах Компании я мог со спокойною совестью не думать, ибо кредиторы теперь вправе были предъявлять требования только директорам, а их не так-то просто было сыскать. Мистер Брафф пребывал по ту сторону Ла-Манша, и к чести его должен сказать, что, хотя все полагали, будто он увез с собою сотни тысяч фунтов, он поселился в Булони на чердаке едва ли не без гроша, и ему предстояло сколачивать себе состояние сызнова. Миссис Брафф, женщина истинно храбрая и великодушная, не бросила его в беде и уехала из Фулема, в чем была, ничего с собою не взявши, и мисс Белинда, хоть и ворчала и выходила из себя, тоже последовала ее примеру. Что до прочих директоров, то когда в Эдинбурге справились об адвокате мистере Малле, оказалось, что некогда там и вправду жил такой господин, вел дела и пользовался безупречной репутацией, но в 1800 году он уехал на остров Скай, а когда к нему обратились, оказалось, что он и слыхом не слыхал ни о каком Западно-Дидлсекском страховом обществе. Генерал сэр Дионисиус О'Хэллорэн внезапно снялся с места и уехал из Дублина в республику Гватемалу. Мистер Ширн был объявлен несостоятельным должником. У мистера Макроу, члена парламента, королевского адвоката, не было ни гроша за душой, если не считать того, что он получал как член нашего правления; и единственный, кого удалось привлечь по этому делу, был мистер Фантом из Чатема, которого мы считали богатым поставщиком военного флота. На поверку же он оказался мелким торговцем судовыми припасами, и товару у него было едва ли на десять фунтов. Еще одним директором был мистер Абеднего, и что произошло с ним, мы уже видели.

— Послушайте, — сказал как-то мистер Хоскинс-старший, — раз уж вы более не в ответе за эту Западно-Дидлсекскую, отчего бы вам не попробовать сговориться с вашими кредиторами? И никто этого не сделает лучше, нежели прелестная миссис Титмарш, чьи милые глазки смягчат самую жестокосердую модистку и портного.

И вот в ясный солнечный февральский день моя дорогая женушка попрощалась со мною и, пожелавши мне не скучать, села с Гасом в экипаж и отправилась по кредиторам. Год назад мне и в голову не могло взойти, что дочка доблестного Смита вынуждена будет явиться просительницей к портным и галантерейщикам; она же, душенька моя, не в пример мне, нисколько не чувствовала себя униженной, по крайности так она уверяла, и безо всякого колебания пустилась в путь.

Она воротилась вечером, и в ожидании новостей сердце мое громко застучало. По лицу ее увидел я, что новости нехороши. Она заговорила не сразу, только сидела бледная как смерть, а целуя меня, заплакала.

— Лучше вы расскажите, мистер Огастес, — всхлипнув, проговорила она наконец.

И тогда Гас поведал мне о событиях этого горестного дня.

— Ты только подумай, Сэм, — сказал он, — твоя проклятая тетка, которая сама велела тебе все это заказывать, написала всем портным и торговцам, что ты жулик и мошенник; ты, мол, объявил, будто это она все заказывала, а на самом деле вот не сойти ей с этого места, она хоть на Библии присягнет, у ней ничего такого и в мыслях не было, и деньги им надо спрашивать с тебя одного. Никто и слышать не хочет об том, чтоб сделать тебе снисхождение; а этот негодяй Манталини вел себя до того дерзко, что я закатил ему оплеуху, чуть было и не убил, да бедняжка Мэри… то бишь миссис Титмарш как вскрикнет и хлоп в обморок. Я ее увез оттуда, и сам видишь, она чуть жива.