Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

— Разойдитесь! — крикнул Мусатов.

Это было неожиданно, но вперед вышел не Корчак.

— Мы не хотим крови, — сказал Покивач.

— Чего вы хотите?

— Мы хотим видеть истинный манифест, спрятанный в церкви.

— Какой манифест?

— Истинный... царский.

— Есть один манифест.

Покивач с укором покачал головою.

— Зачем врать, пан?.. Служивый, а сам с этими обманщиками. Похвалил ли тебя отец-император?.. Пропусти нас в церковь, и мы пойдем отсюда.

Мусатов подумал, что это дает возможность выиграть время и взять зачинщиков.

— Идите, — произнес он.

Мужики начали советоваться. Наконец первым пошел к цер­ковным вратам Покивач.

— Чей? — измеряя его глазами, спросил Мусатов.

Покивач смотрел дерзко.

— Лесной.

— Стой тут. Еще кто?

Он ждал, что выйдет Корчак, но тот стоял и улыбался.

Второй вышла из толпы Марта.

— Ты чья?

— Божья.

Мусатов подумал, что все это плохо и взаправду здесь не му­жицкий бунт, а поход «лесных братьев». Их развелось много, кому, как не ему, было знать об этом.

Две тени, черная и белая, стояли отдельно от толпы и следи­ли, кто выйдет еще. Кондрат попробовал было сделать шаг, но его вдруг сильно сжали с боков. Он покосился: тяжело посапывая от бега, стояли рядом с ним отец и Юрась.

— Голова еловая, — бросил мрачный отец.

Кондрат рванулся было — сжали. Андрей вдруг начал пихать его назад, в толпу.

— Хватит, — пояснил он. — Ты что, не видишь? Западня.

— Пусти, — толкнул его Кондрат.

Строгие синие глаза Андрея встретились с его глазами.

— Идем отсюда, — попросил Андрей шепотом. — Подвести хочешь загорские окрестности? Брось, братец. Не время. Пойми, голова ты глупая. Погоди. Выспимся мы еще на их шкуре. Напрас­но погибнуть хочешь.

Подкова покраснела на лбу Кондрата. Но родственники сильно прижали его к глухой стенке какого-то сарая.

Мусатов стоял немного выше от моря огня. Руки его, цепкие руки в веснушках, нервно ощупывали пояс.

Мусатов не чувствовал прежней уверенности. И именно ради того, чтобы она возвратилась, спросил:

— Еще кто?

— Я, — двинулся из толпы Брона.

Он отдал штуцер соседу и пошел, притаптывая поршнями снег.

— Ты откуда?

— А ты не знаешь? Напрасно. Довелось-таки тебе помучиться с нами под Глинищами.

У Мусатова передернулась щека. И этот лесной.

— Т-так, — протянул он и, поскольку уверенность не приходи­ла, приказал: — Солдаты, берите их.

Троих человек схватили за руки.

— Это что ж? — спросил Покивач. — А обещание?

— Лесным бандюгам не обещают.

— Люди! — крикнул Брона. — Видите?!

— Ты что ж это делаешь?! — закричал кто-то из толпы.

Мусатов поднял руку.

— Народ! Эти люди убедятся, что никакого манифеста в церк­ви нет и там же будут ждать, пока не придет расплата.

Кондрат Когут отбивался возле стенки. Его держали.

— Пустите! Видите, как они! Пустите!

Отец внезапно обхватил кожаной подпругой его заломленные назад руки. Стянул их так, что у Кондрата начали кровью нали­ваться кисти.

— Тащите его, хлопцы, тащите отсюда.

За ногами Кондрата тянулись две снеговые борозды. Он тужил­ся и ревел.

— Советую вам разойтись. — Щетинистые бакенбарды капита­на дрожали. — Сюда идет еще две роты. Пожалейте свою жизнь.

Толпа заколебалась. Корчак с отчаянием видел, как трех чело­век тащат к вратам. Деревня молчала, смотрела темными окнами. Наверно, за некоторыми из них были глаза, но даже не возле са­мих мутных стеклышек, а в глубине хаты.

— Хлопцы! — крикнул Корчак. — Да что ж это они, ироды? Выгоняйте их из хат. Факел в крышу, если не выйдут.

Мужики начали стучать в окна и двери, выгоняя горипятичских на улицу. Их тащили из хат. Толпа была в ярости: прятались за темными окнами, и у каждого, стоящего с факелом, было поэтому страшно и сиротливо на сердце. А разве те, с факелами, воры? Они хотели только убедиться в обмане.

— Корчак! — крикнул Мусатов. — Не издевайся над людьми!

— Отпусти взятых, дубина! — кричал Корчак. — Вишь, мило­стивый волк! Вспомни Пивощи!

Возня вокруг Броны, Марты и Покивача на минуту прекрати­лась.

— Люди! — крикнул Мусатов.

— Мы тебе не люди, а скот, — ответил Корчак. — А и вы нам не люди, а волки.

Нависло молчание.

...За гумнами отец, Андрей и Юрась держали, посапывая, Кон­драта.

— Предателя из меня делаете, — шипел тот.

Улицей, гуменниками, садками медленно, по одному, по три от­делялись от толпы люди.

— Видишь? — показал Юрась, и вдруг голос его пресекся. — Видишь? Вот тебе этот бунт. Так ты что, в игре хотел голову сло­жить?

Кондрат молчал.

— А горипятичских видел? — продолжал Юрась. — Видел ты их? А Корчак? Хаты жечь хотел. Как будто огнем можно поднять такое трусливое стадо.

По лицу Юрася текли слезы.

— Братец, ты мне веришь? Ты веришь, что я немного ума в той академии набрался? Ты мне верь, братец. Нет никакого манифе­ста ни на сукне, ни под сукном. Не дал он его. Не дал и не даст.

Кондрат вертел головою, как загнанный конь.

— Стыдно, перед братьями стыдно. — Он опять начал выры­ваться.

Андрей схватил его за волосы и сильно, так, что Кондрат крик­нул, повернул его голову к садкам.

— Взгляни! Ну-ка, взгляни! Вон они, братья!

От огненного озера отрывались и плыли садками огоньки. То один, то другой из них делал во тьме яркий полукруг — сверху вниз, — и потом оттуда долетало сипение угасающего факела, ко­торый сунули в мартовский, некрепкий даже ночью, снег.

У Юрася что-то клокотало в горле.

— Братец... — захлебываясь, толковал он. — Братец, ты не ду­май. Мы начнем не так. Когда мы начнем — земля под ними всеми закурится. Погоди до той поры, братец.

Сипели и сипели, угасая во тьме, факелы.

— У них нет головы, — пояснил отец. — Что сделают твои де­сять пальцев?

— Когда начнется настоящее — первый пойду с тобою, — обе­щал Андрей.

— Мы из-под них землю рванем, — все повторял Юрась. — Это уже скоро. Верь мне, я людей знаю. Оружие у нас будет.

Кондрат опять рванулся из-под них, хотя знал, что Юрась гово­рил правду о манифесте, и понимал: ни у кого из них,