Кому-то и полынь сладка - Дзюн-Итиро Танидзаки

тамошних красот с их декадентским привкусом, здесь все дышало веселой, праздничной беззаботностью.

Подобно большинству уроженцев Токио, Канамэ был домоседом, редко пускался в путешествия и теперь, сидя на веранде в надетом после ванны легком кимоно, вчуже дивился самому себе. Чтобы добраться до этого островка во Внутреннем море, потребовалось всего лишь пересечь один неширокий пролив, а он ощущал себя так, как будто сошел на берег после долгого и трудного плавания.

По правде говоря, когда тесть пригласил его в эту поездку, Канамэ поначалу не испытал особого энтузиазма. Старик с О-Хиса намеревались совершить паломничество по тридцати трем святым местам Авадзи, и он счел это предприятие слишком утомительным, чувствовать же себя обузой и портить им удовольствие ему не хотелось, поэтому он решил отказаться.

«Что за церемонии! – возразил старик. – Сначала я думаю денька на два остановиться в Сумото и сходить на представления кукольного театра Авадзи, от которого, собственно, и пошло это искусство в нашей стране. Потом мы с О-Хиса облачимся в одежды паломников и отправимся по святым местам, а вы могли бы составить нам компанию лишь на то время, пока мы будем в Сумото».

К уговорам старика присоединилась О-Хиса, и Канамэ, вспомнив о впечатлении, которое произвел на него давешний поход в кукольный театр, сдался – ему захотелось побывать на представлении театра Авадзи.

«Оригинальная затея, нечего сказать! Может, вам тоже следует обзавестись костюмом паломника?» – с ехидцей заметила Мисако, услышав о намерении мужа. Канамэ же представил себе, как трогательно будет смотреться хрупкая О-Хиса в одежде паломницы (вылитая О-Тани из пьесы о кровной мести в Ига![76]) рядом со стариком, возглашающим буддийские гимны под звон колокольчика, и в нем невольно шевельнулась зависть. Да, уж кто-кто, а старик умеет получать удовольствие от жизни! По его словам, в среде осакских ценителей изящного распространилась мода совершать ежегодные паломничества по острову Авадзи в сопровождении любимой гейши. Следуя их примеру, старик объявил, что отныне будет регулярно, каждый год, совершать такие паломничества. Он был полон воодушевления – в отличие от О-Хиса с ее всегдашней боязнью испортить кожу загаром.

– Как, бишь, там поется: «Лишь к ночи добрела я до Хатикэнъя»? А что такое Хатикэнъя? – спросил Канамэ, едва О-Хиса закончила играть и положила на циновку темно-коричневый костяной плектр со светлыми разводами.

Старик потрогал гревшийся на медленном огне оловянный графинчик с сакэ. Неизменные чарки красного лака стояли перед ним наготове, и он терпеливо дожидался, когда сакэ достигнет нужной температуры. Несмотря на теплую майскую погоду, поверх гостиничного хлопчатого кимоно на нем была накидка из темно-синей редины.

– Ах, ну конечно, – отозвался он, снимая графинчик с огня. – Как истинное дитя Токио, вы не можете этого знать. В старину от моста Тэмма-баси в Осаке отправлялись лодки, идущие в Киото по реке Ёдо. Хатикэнъя – название пристани выше по течению, где были постоялые дворы для путников.

– Вот оно что? Теперь понятно, почему «там спали мы тесно, вповалку»…

– Вообще-то я не поклонник осакских дзиута. Как правило, они такие длинные, что впору заснуть. А эта хороша тем, что короткая. Ее слушаешь с интересом.

– О-Хиса, спойте еще что-нибудь в том же духе, – попросил Канамэ.

– Нет, – запротестовал старик, – этот репертуар не для нее. Когда молодые женщины берутся исполнять подобные напевы, у них выходит чересчур красиво. Я постоянно ей твержу: звук сямисэна должен быть чуть мутноватым, с грязцой, – но до нее никак не доходит. Она норовит играть все на манер баллады…

– Коли моя игра вам не по душе, – молвила О-Хиса, – сыграйте что-нибудь сами.

– Ладно уж, так и быть, спой еще.

– Но вы же говорите, у меня не выходит… – Насупившись, словно избалованный ребенок, О-Хиса стала настраивать сямисэн.

Не каждая женщина на ее месте согласилась бы посвятить себя заботам о человеке с таким вздорным, придирчивым нравом. Конечно же, старик души в ней не чаял и стремился придать ей лоск во всем, начиная от изящных искусств и кончая умением готовить и одеваться, чтобы после его смерти она смогла устроить свою судьбу, выйдя замуж за достойного человека. И все же насколько оправданна такая старозаветная муштра применительно к совсем еще молоденькой женщине? Из зрелищ ей дозволяются только спектакли кукольного театра, а из еды – деликатесы вроде вареных листьев папоротника; вряд ли при всей ее нетребовательности О-Хиса способна довольствоваться таким скудным рационом. Наверняка иной раз ей хочется сходить в кинематограф или полакомиться бифштексом. Канамэ восхищался самоотверженным терпением О-Хиса, приписывая его киотоскому воспитанию, и тем не менее всякий раз недоумевал при виде ее покорности.

Одно время старик был одержим идеей приобщить ее к искусству аранжировки цветов в стиле «нагэирэ»[77], теперь же его пыл обратился на дзиута. Каждую неделю они с О-Хиса ездили в южную часть Осаки, где жил какой-то известный слепой музыкант, у которого они брали уроки. При том, что хорошего учителя нетрудно найти и в Киото, стремление освоить именно осакский стиль исполнения было очередной блажью старика. Должно быть, насмотревшись на знаменитую ширму из замка Хиконэ[78] с изображением красавиц-музыкантш, он возомнил, что, играя на сямисэне, следует держать его корпус не на коленях, а чуть сбоку от себя, на татами, как это принято в Осаке. Пусть за короткий срок О-Хиса и не станет виртуозным мастером, – рассудил он, – по крайней мере можно будет любоваться красотой ее позы во время игры. Ему казалось, что молодая женщина приобретает особое очарование, когда низко склоняется над инструментом и стан ее слегка изгибается при каждом ударе по струнам. Одним словом, старик черпал удовольствие не столько в игре О-Хиса, сколько в созерцании ее за этим занятием.

– Ну же, не упрямьтесь. Спойте еще что-нибудь, – повторил свою просьбу Канамэ.

– Что же вам спеть?

– Все равно. Хорошо бы какую-нибудь песню из тех, что я знаю.

– Тогда, может быть, «Снег»? – предложил старик, протягивая зятю чарку. – Эту песню Канамэ-сан наверняка слыхал.

– О да, конечно. И еще – «Черные волосы». Правда, этим мои познания, пожалуй, и ограничиваются.

О-Хиса запела, и при звуках ее голоса на Канамэ нахлынули воспоминания. Когда он был ребенком, его семья жила в районе Курамаэ в Токио. Их дом с узким, забранным деревянной решеткой фасадом (подобные строения можно и теперь еще встретить в квартале Нисидзин в Киото) снаружи казался куда менее просторным, чем был на самом деле. Комнаты тянулись вглубь длинной анфиладой и выходили на внутренний дворик, соединяясь крытой галереей с пристройкой в дальнем конце участка, где находились жилые помещения. Соседние