Том 7. Последние дни. Пьесы, киносценарии, либретто. «Мастер и Маргарита», главы романа, написанные и переписанные в 1934–1936 гг. - Михаил Афанасьевич Булгаков

спросить, — испуганно взглянув на гостя, с трудом проговорил он, — не будет ли эта, так сказать негоция... супротивна гражданским законам и дальнейшим видам России... — Здесь Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова, показав в чертах своего лица и в сжатых губах такое глубокое выражение, какое может быть только у слишком умного министра в минуту самого головоломного дела.

— Нет, не будет, — твердо сказал Чичиков.

— Так вы полагаете?

— Я полагаю, что все будет хорошо.

— А если хорошо, то и я не против, — успокоившись, сказал Манилов.

— Тогда нам остается условиться только в цене...

— Как в цене? — опять испуганно воскликнул Манилов. — Неужели вы полагаете, что я за умершие души стану брать деньги... Нет уж, если вам пришло такое фантастическое желание, то я передаю их вам совершенно безынтересно...

Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть не подпрыгнул от радости.

— Ах, мой друг? — сердечно воскликнул он, протягивая Манилову руку. — Если бы вы знали, какую услугу сейчас вы оказали человеку без роду и племени. Да и действительно, чего только я не потерпел! Каких гонений и преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..

При этих словах Чичиков отер платком набежавшие слезы. Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы...

Эп. 15.

И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в своей бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.

Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова, делал в это время замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжная каурой масти трудились от всего сердца.)

— Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю! — говорил Селифан и, перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. — Ты знай свое дело, пантапонник немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему с охотой дам лишнюю меру, потому он почтенный конь... Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт проклятый! — прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. — Ты живи по правде, коли хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно удовольствие. Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий уважает, потому что он справно сполняет службу государскую, потому что он есть сколеский советник, а ты варвар...

Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много узнал подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко дремал, и только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть в окошечко.

Все небо было обложено тучами, и пыльная почтовая дорога уже опрыскивалась каплями дождя.

Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул как из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках и крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.

Подобрав вожжи и повернув почему-то направо, на перекрестную дорогу, Селифан прикрикнул:

— Эй вы, почтенные! — и пустился вскачь, мало размышляя о том, куда ведет взятая дорога.

Эп. 16.

Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью, и лошади уже усталой рысцой тащили бричку.

— Селифан! — высунувшись из брички, крикнул Чичиков.

— Что, барин?

— Погляди, не видно ли деревни?

— Нет, барин, не видно, — ответил насквозь промокший Селифан. — Но, но, любезные!

Вдруг бричка почему-то стала качаться из стороны в сторону.

— Ты по какой дороге едешь, мошенник? — высунувшись опять, крикнул Чичиков.

— Не знаю, барин! — ответил голос Селифана. — Темно. Кнута не видно.

В это время бричка резко наклонилась набок.

— Держи, держи, опрокинешь! — закричал Чичиков.

— Как можно опрокинуть... — ответил из темноты Селифан. — Опрокинуть я никак не могу...

Но бричка все же совсем наклонилась, и Чичиков, выпав из нее, шлепнулся прямо в лужу.

Остановив изнуренных лошадей, Селифан слез с козел и стал перед барином, который, чертыхаясь, барахтался в грязи.

— Ишь ты, все же перекинулась... — после некоторого размышления заметил Селифан.

— Ты пьян, мерзавец, как сапожник! — отряхиваясь, ругался Чичиков.

— Что вы, барин, как можно, чтоб я был пьян, — оправдывался Селифан. — С приятелем поговорили милость, ну, и закусили...

— А что я тебе последний раз говорил, когда ты напился? — подойдя к Селифану, с угрозой спросил Чичиков. — Забыл? А? Забыл?

— Как можно забыть, ваше благородие. Я свое дело знаю. С хорошим человеком закуска не обидное дело...

— Вот высеку я тебя! — оборвал его Чичиков, — так будешь знать, как с хорошим человеком закусывать...

— Это как вашей милости завгодно, — ответил на все согласный Селифан и, подойдя к бричке, уперся в нее плечом, стараясь выправить. — Коли высечь, так и высечь, я не прочь. Почему не посечь, коли за дело, на то воля господская... — Рассуждая так, Селифан выровнял бричку и, прислушиваясь к собачьему лаю, доносившемуся из темноты, сказал:

— Собаки лают. Кажись, деревня близко. Садитесь, барин.

Промокший, грязный Чичиков молча полез вовнутрь, а Селифан на козлы.

— Но, почтенные! — послышался его голос, и бричка, тронувшись, исчезла за завесой дождя...

Эп. 17.

Проснулся Чичиков от странного шипения и чрезмерно громкого боя стенных часов. Часы пробили девять. Солнце сквозь окно блистало прямо нашему герою в глаза; окинувши взглядом невзрачную комнатку, в которой он проспал ночь, Чичиков заметил, как в дверь выглянуло чье-то женское лицо и в ту же секунду скрылось. Спрыгнув с постели, Чичиков начал одеваться и так громко при этом чихнул, что стоящий в это время у открытого окна индийский петух вдруг быстро заболтал ему что-то на своем языке, вероятно, «желаю здравствовать», на что Чичиков, обернувшись, сказал: — Дурак! — Подошел к окну и стал рассматривать бывшие перед ним виды.

Окно глядело едва ли не в курятник, весь дворик которого был наполнен птицами. Индейкам и курам