Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь

женщин, дансинги, знаменитых кинозвезд, соревнования красавиц по плаванию. Это было для Хуа так ново и удивительно!

«Да, — подумал он, — многие люди переменились и приспособились к новому режиму. Они пользуются радостями жизни и предаются наслаждениям». Но тут получилось словно в сказке из «Тысячи и одной ночи». Наслушавшись рассказов о светских удовольствиях, Хуа вдруг вспомнил, что у него нет ни гроша за душой, ни пристанища. Он помрачнел и начал сбивчиво повествовать о своих горестях. Он уже готов был попросить у гостеприимного хозяина десяток юаней взаймы, но не решился и сказал лишь, что мечтает найти какую-нибудь работу, дабы отдать все свои силы служению революции.

Цзинь нахмурился, взял новую сигару и, нервно затянувшись, принялся разглядывать развешанные на стене картины с изображением голых женщин.

— Я знаю, конечно, что это нелегко, — продолжал гость, так и не дождавшись ответа, и в душе его вновь поднялось недовольство Сунь Ятсеном. — К тому же я только что вышел из «тех мест» и не слишком осведомлен о положении в партии…

— Вот что!.. — неожиданно прервал Цзинь монолог приятеля. — Ты говоришь, вчера тебя приняли за коммуниста?

— Да…

Цзинь вскочил, поднял большой палец и с необычайной торжественностью объявил:

— Ну так вот. Допусти, что ты действительно коммунист, и отправляйся с повинной. Заяви, что раскаиваешься, и вопрос о работе сразу будет решен.

— Но ведь я же не коммунист!..

— Ну и что? — расхохотался Цзинь. — Какое это имеет значение?… Да ты и в самом деле смахиваешь на коммуниста.

Молодой человек даже рот раскрыл от изумления.

— Ну, не робей! Иди и действуй! Мы, твои старые друзья, в обиду тебя не дадим! А сейчас пошли в дансинг — время уже позднее.

Цзинь бросил в пепельницу недокуренную сигару и стал вполголоса напевать «Рио-Риту».

Очутившись снова на улице, Хуа был уже не тот, что несколько часов назад. Хотя в кармане у него все еще было пусто, зато голова освободилась от сомнений. Теперь ее переполняли мечты о богатстве и красивых женщинах.

1931

Лао Шэ

БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА

Госпожа Ван терпеть не может, когда ее величают госпожой Ван; она себя называет девичьей фамилией, My, и хочет, чтобы и другие звали ее так. Ее муж очень богат, и она тратит деньги без счета: деньги уплывают, ее называют миссис My, и она чувствует себя независимой самостоятельной женщиной, хотя ест мужнин рис.

Весь день миссис My страшно занята — просто некогда дух перевести. Не будем касаться всего остального, достаточно вспомнить, сколько раз миссис My садится в машину. Ни одно собрание или благотворительное мероприятие не обходится без нее. От усталости у нее ноги подкашиваются. Но миссис My не ропщет: ведь она принесла свою жизнь в жертву обществу; жаль только, располнела, тяжеловата стала, трудно влезать в машину. Миссис My очень жалеет себя, но сострадательна и к другим, ее долг — спасти мир.

Миссис My еще лежала в постели, когда вошла служанка, прозванная ею Цзы-ю.[74] Хозяйке казалось, что служанка уже несколько раз пыталась ее беспокоить, но она не поднималась — ее нельзя тревожить. Где служанке это понять, хоть и зовут ее Цзы-ю?! Миссис My уже намеревалась швырнуть в служанку ночник, стоявший на столике возле кровати, но потом подумала, что это ниже ее достоинства.

— Цзы-ю, ты, кажется, входила несколько раз. — Миссис My смотрит на часы — скоро девять. Раздражение исчезает от радости, что она может спать до девяти, что у нее холеное тело; она должна щадить себя ради общества — ей необходимо много отдыхать.

— Нет, госпожа, то есть миссис, не входила!

— Говори, что за дела! Да побыстрее!

Цзы-ю и самой хочется рассказать все сразу.

— Господин Фан желает видеть миссис.

— Какой господин Фан? Людей, носящих фамилию Фан, много. Ты больше ничего не можешь добавить?

— Я говорю о господине учителе.

— Ну и что?

— Жена у него померла! — Цзы-ю огорчена, словно это у нее кто-то умер.

— Конечно, хочет денег! — Миссис My достает из-под подушки маленький бумажник. — Отдай ему двадцать долларов и пусть уходит. Объясни, что до завтрака я не принимаю.

Цзы-ю берет деньги и хочет идти, но хозяйка ее окликает:

— Скажи, чтобы Бо-ай приготовила bath, а когда вернешься, откроешь здесь окна. Обо всем я должна напоминать. До чего надоело! Где мой сын?

— В школе, миссис.

— Ушел, и хоть бы один kiss, нечего сказать, хорош. — Миссис My покачивает головой, трясутся заплывшие жиром щеки.

— Он сказал, когда придет обедать, тогда и будет kiss. — Цзы-ю понимает слова kiss, pie, bath.[75]

— Иди, иди, нечего болтать. Надоело!

Цзы-ю поспешно выходит. Миссис My вспоминает: в семье господина Фана траур, а как же ее второй сын? Из-за какой-то глупой смерти в его семье мальчик должен терять несколько дней учебы! Миссис My придает огромное значение образованию.

Бо-ай стучит в дверь:

— Bath готова, миссис.

В ночной рубашке миссис My направляется в ванную комнату.

Белоснежная ванна больше чем наполовину наполнена теплой, прозрачной водой. Стекла с рельефными узорами, стены выложены белыми кафельными плитами; тепло, пахнет одеколоном. Большое зеркало, мыльница, флаконы с притираниями — все начищено до блеска, возле зеркала висит несколько махровых полотенец. Миссис My чувствует легкую радость. Опустив белые полные ноги в воду, она замирает: вода слегка щекочет кожу, это приятно. Что-то непонятное происходит с миссис My: она вспоминает далекое прошлое. Рассматривает свои белые ноги; в воде они кажутся еще толще, и на душе